Водевильные сцены из журнальной жизни
Кабинет, опрятно и довольно роскошно убранный; по стенам развешано множество портретов писателей и артистов: на книжных шкафах бюсты Вольтера, Руссо, Пушкина, Крылова, Шиллера и Гете. У стены письменный стол, уставленный разными красивыми безделками, в систематическом порядке, и покрытый бумагами и книгами. Семячко, журналист, сидит у стола
Семячко. Пропасть дела. Мало того что пиши, да пиши еще наскоро, на заказ, пиши под мерку наборщика: именно столько, сколько надо в нумер. А тут, глядишь, придется что-нибудь выбросить, и опять добавляй; и всё в меру и в строку. Чуть свет бесчеловечные наборщики пришлют тебе несколько форм корректуры... сиди, читай да думай о том, что написать к завтрашнему нумеру. А тут принесут газеты; смотришь, какой-нибудь благоприятель уж и позаботится поздравить тебя с добрым утром. Сердиться на него не стоит, а всё досадно. Чуть успокоишься, сядешь за перо,– звонят в колокольчик... И ворвется какой-нибудь посетитель; друг он, не друг, а так, посетитель. Потом другой, третий... толкуй с ними... Очень приятно!..
Чуть проснешься, нет отбоя От задорливых писак, Не дают тебе покоя, Жгут сигары и табак, Предлагают вам услуги, Повестцу вам принесут И, как будто на досуге, С жаром вам ее прочтут. Тот пучок стихотворений Вам изволит предлагать; Сам не знает ударений, А ударился писать. Тот свою дрянную сказку Подает в десятый раз: «Я поправил тут завязку, Стал короче мой рассказ». Тот с безграмотной статьею Силой ломится к вам в дверь: «Извините – беспокою, Но последний раз теперь». Тот придет с пиесой дикой: «Прочитать я вас прошу, Человек-де вы великой, Вашим мненьем дорожу», И начнется искушенье... И пойдет тут кутерьма. Просто сущее мученье, Ходишь точно без ума. Тут клянешь литературу, Проклинаешь сам себя; В лапах держишь корректуру, А держать ее нельзя. А тут, смотришь,– вдруг газеты Новый нумер принесут, В нем тебя сживают с света, По карману больно бьют... А тут, смотришь,– гневный фактор Впопыхах к тебе бежит: «Господин, дескать, редактор, Типография стоит!» Как-нибудь гостей проводишь, Над статьей начнешь корпеть, Что попало производишь, Только б к сроку подоспеть! Вдруг... о, страх! толпою гости, Как враги, нахлынут вновь; От досады ноют кости, Приливает к сердцу кровь. День проходит, день потерян... Заглянуть беда вперед, На другой день – будь уверен – То же самое пойдет!
Что делать?.. Отказать совестно... назовут гордецом. Им очень хорошо известно, что журналист всегда дома... Притом думаешь, что и за делом; а на поверку выходит, что просто им дома соскучилось... Да и говорить с ними не о чем.
Как скучны эти господа! Жить не дают совсем в покое. Придут и сядут без стыда, Болтают битый час пустое, А ты тут думай: вот беда! Я не один и нас не двое. [1]
Хоть бы сегодня меня не потревожили... У меня так много дела. Надо прочитать вот эту корректуру да написать статью в фельетон, а то завтра нумер не выдет; а это беда, решительная беда... На исправный выход газет и книжек у нас очень, очень много смотрят. Давай хоть вздор, перепечатанный из старых книг,– всё хорошо; дай превосходнейшие вещи днем позже – скажут: дрянь. (Садится и читает корректуру. Входит человек и подает газету. Семячко берет и читает.) Так и есть... Опять ругательство. Задарин каждый день меня угощает, видно, я ему солоно пришелся. (Читает и вскакивает.) Нет, это уже ни на что не похоже. Он просто лично меня оскорбляет... (Успокаивается.) Впрочем, за что сердиться? От лжи, клеветы и низких намеков мое доброе имя не пострадает. Пойду вперед добросовестно – публика рассудит, какое мнение выше: продажное или неподкупное.
Слышен звонок.
Ну, кто-то идет...
Входит Оболтусов, с рукописью под мышкой.
Оболтусов. Мое почтение. Семячко. Здравствуйте. (Ну, теперь от него не отвяжешься!) Оболтусов. У меня есть до вас просьба, которая, без сомнения, будет вам очень, очень приятна. Вам известно, что, несмотря на цветущую мою молодость, я изучил уже Гомера, Софокла, Еврипида, всех древних и новых, могу читать на греческом, латинском, арабском и санскритском так же свободно, как и на русском. Я занимаюсь изучением российских древностей и разбором финских рунов, пишу стихи большею частию в греческом вкусе и китайском духе; наконец, что вы скажете, если я объявлю вам, что я иногда, уделяя время легкой словесности, писал повести. Долго мне не хотелось печатать их... знаете, после исторических исследований, возни с древними как-то казалось неловко... Однако теперь я решился... Не просто решился, а, изволите видеть... написал два билетика,– на одном: «печатать», на другом: «не печатать», положил в папенькину барашковую шапку... она такая глубокая... да и дал вынуть кузине... прекрасная девушка – лет в шестнадцать. Гляжу – вынулось: «печатать». Вот я принес мою повесть к вам: напечатать. Меня умоляли об ней другие журналы, но я уж решил, что вам.
Семячко. Благодарю. Оставьте ее, я просмотрю, и если... |