"Ах, г. Писемский! - восклицал Некрасов. - Да в самом Иване Иваныче и Иване Никифорыче, в мокрых галках, сидящих на заборе, есть поэзия, лиризм. Это-то и есть настоящая, великая сила Гоголя. Все неотразимое влияние его творений заключается в лиризме, имеющем такой простой, родственно слитый с самыми обыкновенными явлениями жизни - с прозой - характер, и притом такой русский характер!"
Дальше Некрасов доказывал, что без лиризма Гоголь не был бы великим сатириком-обличителем. В этом важнейшем вопросе Некрасов сумел опереться на авторитет Белинского. Он воспользовался тем, что Писемский упомянул "горячего, с тонким чутьем критика" (имя Белинского было еще запрещено в печати), который открыл в Гоголе "социально-сатирическое значение", и ответил на это: "Критик, о котором говорит г. Писемский, выше всего ценил в Гоголе Гоголя-поэта, Гоголя-художника, ибо хорошо понимал, что без этого Гоголь не имел бы и того значения, которое г. Писемский называет социально-сатирическим".
Возвеличивая Гоголя, Некрасов в то же время отдавал должное великому наследию Пушкина. В своих суждениях о нем он был далек от "эстетической критики", пытавшейся выдать Пушкина за певца радостей жизни и выразителя "чистой художественности". В отличие от многих своих современников Некрасов сумел понять роль Пушкина как народного поэта, преобразователя отечественной литературы. Он писал о "великом значении Пушкина в истории развития русского общества", видел в нем "гордость и славу своего отечества".
Некрасов вставал горой на защиту Пушкина, когда пигмеи, вроде Кс. Полевого, сотрудника "Северной пчелы", пытались развенчать поэта, возводили, на него всевозможные напраслины. Обращаясь к молодому поколению, Некрасов восклицал: "...не слушайте ни г. П., ни подобных ему. Читайте сочинения Пушкина с той же любовью, с той же верою, как читали прежде... Поучайтесь примером великого поэта любить искусство, правду и родину, и если бог дал вам талант, _идите по следам Пушкина_, стараясь сравняться с ним если не успехами, то бескорыстным рвением, по мере сил и способностей, к просвещению, благу и славе отечества!"
Особая заслуга Некрасова была в том, что он решительно отверг провозглашенное Дружининым противопоставление Пушкина - Гоголю. Он возвысился до целостного понимания народности русской литературы и рассматривал творчество лучших писателей - своих современников как продолжение и развитие традиций великих предшественников. Некрасовское осознание роли Пушкина оказалось историчнее и глубже взглядов Чернышевского и Добролюбова, - они, как известно, не смогли противопоставить "эстетической критике", пытавшейся сделать Пушкина своим знаменем, справедливую оценку великого поэта.
Однажды Герцен, ненавидевший Николая I, заметил, что этот монарх к концу своего царствования добился того, что заставил всю Россию замолчать, но он не мог заставить ее говорить так, как ему хотелось. Эти слова относятся и к передовой журналистике, и к лучшим писателям: они замолчали, чтобы не говорить того, что от них требовалось в те трудные годы.
Молчание это было, впрочем, относительным. Некрасов и в это время не сложил оружия; он искал различных путей для обхода цензуры, а в письменном столе своем хранил - до лучших дней - немало стихов на темы важные и острые.
В это время поэт особенно интенсивно размышлял о сущности своего творчества. Вслед за стихами, навеянными образом Гоголя-сатирика, о в том же 1852 году создал одну из главных своих поэтических деклараций - стихотворение "Муза", в котором стремился определить ее особые, неповторимые черты.
Один из современников не без иронии заметил, что такие понятия, как "муза", "лира", свойственные эстетике старомодного романтизма, вовсе не идут к земной, современной и угловато плебейской поэзии Некрасова. Однако у него было свое отношение к этим понятиям. С "музой" он обращался по-земному просто, иногда шутливо ("Муза моя поджала хвост..." - из письма), иногда добродушно ("Что же скажешь ты, Муза моя?"), иногда с легкой укоризной ("Муза! Ты отступаешь от плана!"), порой патетически восклицал: "Муза! С надеждой приветствуй свободу!", или: "О Муза! Я у двери гроба!" Собираясь писать о театре, он без церемоний приглашает ее с собой:
Муза! Нынче спектакль бенефисный,
Нам в театре пора побывать.
В предчувствии смерти, подводя итоги угасающей жизни, он просит: "Угомонись, моя муза задорная" и именно ей признается в своей "необъятно-безмерной" любви к народу.
Многие поэты (и не только романтики) вели традиционные беседы с музой. Но вряд ли найдется еще поэт, у которого обращение к музе было бы столь излюбленным и постоянным, как у Некрасова: поэт искал новых возможностей общения с аудиторией, и муза становилась для него посредницей в разговоре с читателем ("Меж мной и честными сердцами...").
Образ музы то сливался в поэтическом сознании Некрасова с образом родины, то заключал в себе самоопределение ("муза мести и печали"), то представал в виде "породистой русской крестьянки", то в нем угадывались черты любимой женщины, иногда матери, чаще же всего она являлась в терновом венце или "иссеченная кнутом", или в качестве "печальной спутницы печальных бедняков..."
Самое многообразие этих трансформаций указывает на то, что поэт дорожил возможностью в наиболее прямой форме открывать свою душу, обнажать движущие начала своего творчества или просто и откровенно говорить о нем с читателем. Особенности некрасовской "музы" были замечены современниками. Так, Дружинин, один из главных представителей "эстетической" критики, дал выразительную характеристику демократичности этой музы, хотя и не удержался от колких намеков ("небрежный убор", "грубость манер"), вполне отвечавших его отрицательному отношению к народным основам некрасовской поэзии. В статье о "Стихотворениях" Некрасова (1856), оставшейся неопубликованной, Дружинин писал: его муза "сама отдается читателю с первой минуты, без притворства и ужимок, простая и откровенная, гордая и печальная, светлая и сухая в одно время - искренняя до жестокости, прямодушная до наивности. Она не румянится, готовясь выйти к публике, даже не приводит в порядок своего небрежного убора, и очень часто, смешивая благородные чувства с грубостью манер, нравится самою своей неизысканностью".
Теперь вернёмся к стихотворению "Муза". Как обрисовал в нем поэт сущность своего творчества? Он говорит: "Муза" никогда не пела ему сладкогласных песен, не учила "волшебной гармонии". Он помнит пушкинскую музу: качая колыбель поэта, она "меж пелён оставила свирель"; но не такова его, некрасовская, муза: "она в пеленках у меня свирели не забыла". Поэтическое и чуть торжественное "пелён" превращается в обыкновенные "пелёнки". Он явно отталкивается от светлой и гармоничной романтической музы молодого Пушкина; вот какой образ рисуется взамен:
В убогой хижине, пред дымною лучиной,
Согбенная трудом, убитая кручиной,
Она певала мне - и полон был тоской
И вечной жалобой напев ее простой.
В ее "скорбном стоне" слышатся "проклятья, жалобы, бессильные угрозы", этой музе уже не до пленительных напевов:
Предавшись дикому и мрачному веселью,
Играла бешено моею колыбелью,
Кричала: "мщение!" - и буйным языком
На головы врагов звала господень гром!
Надо вдуматься в эти слова, сопоставить их со словами о людских
страданиях и проклятиях, о слезах и горе; надо перечитать и предпоследние
строки стихотворения "Муза", где стоят четыре прописные буквы:
Чрез бездны темные Насилия и Зла,
Труда; и Голода она меня вела {}... -
{* В более ранних вариантах вместо «насилия» стояло «отчаянья», вместо «голода» - «терпения». Это показывает, что, работая над текстом, автор усиливал его политическое звучание.}
и тогда мы поймем, что в этих стихах многое сказано о себе, о своей поэзии, прежней и будущей. Поэт стремился резко и с разных сторон обрисовать черты своей музы, своего призвания. Может быть, эта резкость и не позволила некоторым друзьям понять его стихи-декларации (Тургенев отозвался о них сдержанно, начисто отверг последнюю строфу, но похвалил первую - напоминает "пушкинскую фактуру"). Что же касается недругов...
Поэт Аполлон Николаевич Майков в эти годы еще не относился к числу прямых недругов. Он поддерживал отношения с Некрасовым, печатался в "Современнике", не отказывался от приглашений на обеды. Еще не так давно он был отчасти близок к петрашевцам, а некоторые его поэмы 40-х годов хранят следы влияния натуральной школы. И тем не менее он давно уже вынашивал идею "чистого искусства", отрешенного от житейских волнений.
Когда некрасовская "Муза" появилась в "Современнике" (1854), именно Майков, прочитав ее с "невольным сердца содроганьем", тут же написал стихотворный ответ автору. Чем же был недоволен Майков? Он убеждал Некрасова отказаться от мятежных настроений, обратить "усталый взор к природе", рисовал успокоительные картины мирной сельской жизни; пользуясь все той же некрасовской формулой, он упрекал поэта в том, что, "полюбивши ненавидеть", тот будто бы "везде искал одних врагов". Майков восклицал:
Нет, ты дитя больное века!
Пловец без цели, без звезды!
И жаль мне, жаль мне человека
В поэте злобы и вражды!
Знал или не знал Некрасов декларацию Майкова, опровергавшую его "Музу", неизвестно, в печати она не появилась. Однако известно, что сам он ценил Майкова как талантливого поэта и не раз с похвалой отзывался о его лирике. Но вот с началом Крымской войны Майков стал писать урапатриотические стихи, а затем, забыв о своей приверженности к "чистому искусству", воспел Николая I (стихотворение "Коляска"), то есть сделался вполне тенденциозным поэтом. Это "новое направление" музы Майкова вызвало насмешки-эпиграммы и пародии в адрес "петербургского Аполлона".
Некрасов счел нужным указать на то, что поэт вступил на скользкий путь, несовместимый с подлинным служением искусству. В "Заметках о журналах" за март 1856 года он писал: "Мы всегда любили поэтический талант г. Майкова, всегда ценили его и верили в него, верили даже тогда, когда талант этот несколько удалился от истинных условий творчества, не допускающих ничего преднамеренного, заданного..." И еще: "...Одно время поэт начинал внушать опасение, чтоб талант его, принявший направление ему несвойственное, не остановился в своем развитии..." {В рецензии Чернышевского на сборник стихов Майкова "1854" ("Современник", 1855, Ќ 3) также содержался определенный намек на то, что "новое направление" Майкова, вызванное "требованиями современности", принесет "ущерб его таланту". В рецензии принимал некоторое участие Некрасов; во всяком случае, Чернышевский засвидетельствовал, что "первые строки статьи писаны Некрасовым", а сам Майков считал даже, что им написана полностью вся статья.}
Эти деликатные определения - "несколько удалился", "начинал внушать опасение" - нельзя не считать данью цензуре, которой не следовало знать, что речь идет о предметах очень опасных - о критике верноподданнических настроений в стихах Майкова. Во всяком случае, в упомянутом выше коллективном "Послании к Лонгинову" (конец июля 1854 года), сочиненном Некрасовым вместе с Дружининым и Тургеневым, определения были куда менее деликатны, - там прямо говорилось: "А Майков Аполлон, поэт с гнилой улыбкой, вконец оподлился - конечно, не ошибкой..."
Эти неприятные слова каким-то образом дошли до Майкова, о чем стало известно от него самого: в одном альбоме оскорбленный поэт записал (в январе 1855 года) ответные стихи, в которых были такие строки:
...Они не судьи дел моих.
Пусть нас грядущее рассудит,
И жду его спокойно я...
Грядущее, как известно, решило вопрос не в пользу автора этих строк. В столкновении двух "муз" нашла выражение начинавшаяся борьба двух мировоззрений, двух направлений в общественном и умственном движении. |