|
В своих речах он обращается и к будущему и к прошлому, где ему видится образ того, кто "обучил, вознес, прославил" отечество: "...Великого Петра он звал отцом России новой" (в этом сказалось то понимание петровских преобразований, которое Некрасов воспринял в кругу Белинского, Герцена, а затем и молодого Чернышевского). Он говорит своим слушателям о революционных борцах, скорее всего о декабристах, - это им когда-нибудь будет воздвигнут "пышный мавзолей":
Узнали мы таких людей,
Перед которыми поздней
Слепой народ восторг почует...
Некрасов создал образ большой силы, хотя поэма осталась незаконченной, местами недоработанной; поэт ее "скомкал", осуществив только часть своего замысла.
Образ Крота носит, несомненно, собирательный характер - так представлялся политический ссыльный, жертва николаевского террора, декабрист или петрашевец, взору русского демократа 50-60-х годов. Но, кроме того, этому образу придают особое значение некоторые черты сходства его с Белинским. Они угадываются во многом - в его наружности, в речах, в суждениях о судьбах России и о Петре. Но более всего напоминает о Белинском предсмертное пророческое "мечтанье" Крота, когда, воспрянув с ложа и обретя неожиданную силу, он зовет к мятежу:
Кричал он радостно: "вперед".
И горд, и ясен, и доволен:
Ему мерещился народ
И звон московских колоколен;
Восторгом взор его сиял,
На площади, среди народа,
Ему казалось, он стоял
И говорил...
Некрасов не мог не помнить, что согласно недавнему и еще живому тогда преданию - Белинский так же перед самой смертью, почти в агонии, долго говорил, как будто обращаясь к русскому народу. Связь здесь очевидная: когда поэт стремился воплотить в слове характер и облик бойца, трибуна, гражданина, перед ним всякий раз возникал незабываемый образ Белинского.
* * *
19 октября 1856 года в Москве вышла из печати книга "Стихотворения Н. Некрасова". Слух об этом дошел до Рима только в ноябре. В первых же сообщениях друзей говорилось о небывалом успехе книги у читателей. О том же в один голос твердили тогда друг другу в своих письмах очевидцы этого успеха.
Чернышевский 5 ноября сообщил Некрасову, что пятьсот экземпляров книги, полученных в Петербурге, разошлись в два дня. "...Восторг всеобщий. Едва ли первые поэмы Пушкина, едва ли "Ревизор" или "Мертвые души" имели такой успех, как Ваша книга". Некрасова рассердили эти сравнения.
Лонгинов из Москвы писал Тургеневу в Париж: "Стихотворения Некрасова вышли в свет 19 октября. Они у всех в руках и производят... сильное впечатление. Едва ли это не самая многознаменательная книга нашего времени".
Тургенев из Парижа - Лонгинову в Моекву: "Я никогда не сомневался в огромном успехе стихотворений Некрасова. Радуюсь, что мои предсказания сбылись; ...Что ни толкуй его противники - а популярнее его нет теперь у нас писателя... Он теперь в Риме с Авдотьей Яковлевной и с Фетом..."
Боткин из Москвы - Тургеневу в Париж: "Книгопродавцы взяли у издателя 1400 экземпляров. Не было примера со времени Пушкина, чтоб книжка стихотворений так сильно покупалась".
Тургенев из Парижа - Герцену в Лондон: "Из России я имею известие о громадном и неслыханном успехе "Стихотворений" Некрасова, 1400 экземпляров разлетелись в 2 недели: этого не бывало со времен Пушкина".
Герцен из Лондона - Тургеневу в Париж (уже получив книгу стихов): "Я нахожу и находил в нем сильный талант, хотя сопряженный с какой-то злой сухостью и угловатой обрывчатостью".
Так из города в город летели эти сообщения и мления об успехе первой книги стихов Некрасова. Конечно, он был доволен, и горд таким успехом. "О книге моей пишут чудеса, - голова могла бы закружиться",
А между тем надвигалась гроза.
В начале декабря, в самом "жару работы" над "Несчастными", пришло письмо из Парижа от Тургенева, оно "как варом обдало". Оказывается, Тургеневу cd-общили из Петербурга (а от Некрасова пока скрыли) важную новость: только что вышедший ноябрьский номер "Современника" вызвал небывалый переполох в самых высоких сферах. Дело было в том, что Чернышевский, замещавший редактора, поместил в журнале заметку о выходе книги стихов Некрасова и в эту заметку (конечно, с ведома Панаева) включил три стихотворения: "Поэт и гражданин", "Забытая деревня" и "Отрывки из путевых заметок графа Гаранского". Все они только в сборнике впервые увидели свет.
Чем руководствовался Чернышевский, когда выбрал именно эти вещи для перепечатки? Позднее он объяснял свой поступок только неопытностью в журнальных делах, но это не совсем убедительно! Скорее всего он вполне сознательно стремился сделать как можно более известными самые яркие, самые острые в социальном отношении стихи некрасовского сборника.
Вероятно, понимал это и Некрасов. Тургеневу он объяснял, что в свое время сознательно не поместил "Поэта и гражданина" в "Современнике" - не хотел ставить под угрозу журнал. Иное дело - книга. "Я не ребенок; я знал, что делал", - писал он тогда же и Анненкову, имея в виду включение "крамольных" стихов в книгу: за нее отвечал только он один, да и цензура в этом случае была менее придирчива.
Теперь же, когда стихи все-таки появились в "Современнике", Некрасов сначала испытал понятную тревогу и за журнал, и за себя. Тем более что до Рима дошли слухи, что по возвращении в Петербург его ждут крупные неприятности, вплоть до Петропавловской крепости ("...кажется, мне грозит что-то не совсем хорошее по возвращении в Россию", - из письма от 18 декабря 1856 года).
В то же время Некрасов не мог не радоваться той популярности, какую приобретал "Поэт и гражданин" благодаря всей этой истории. Дело было сделано - в журнале появились стихи, какие не могла бы пропустить цензура. Это было главное.
Наверное, по этой причине Некрасов довольно быстро успокоился: "А может, и так пронесет. Мы видывали цензурные бури и пострашней - при Николае I, да пережили. Я так думаю, что со стороны цензуры "Современник" от этого не потерпит, - к прежней дичи все же нельзя вернуться" (18 декабря 1856 года). Любопытно также, что Чернышевского Некрасов не обвинял в неопытности или в легкомыслии. "Никакого упрека мне", - вспоминал Чернышевский.
В чем же состояла "буря", постигшая "Современник"?
Известно, что в великосветских и придворных кругах обычно не читали сборники стихов, но зато многие проявляли интерес к популярному и "крамольному" журналу, поэтому появление в нем трех некрасовских стихотворений очень скоро была замечено. О них, по-видимому, доложили Александру II. После этого и начался невероятный шум. Подняли на ноги министерство просвещения и цензурное ведомство. Был отстранен от "Современника" цензор Бекетов. Появились документы, официально запрещавшие новые издания стихов того же автора, а также всякие выписки, то есть перепечатки из книги. Иван Иванович Панаев, как один из редакторов, был вызван к министру просвещения Норову, тот накричал на него и сделал "строжайший выговор за неуместное и неприличное перепечатание стихотворений г. Некрасова...". Панаеву было объявлено, что при первом подобном случае издаваемый им журнал подвергнется "совершенному прекращению".
Особый интерес среди документов этого времени представляет составленный князем П. А. Вяземским проект распоряжения по цензурному ведомству. В качестве товарища министра просвещения Вяземский в эти годы (1856-1858) был одним из главных руководителей цензуры. Когда-то свободолюбивый поэт, друг Пушкина и многих декабристов, он давно забыл увлечения молодости и стал ретивым охранителем монархических начал, защитником реакционной политики самодержавия в области литературы и цензуры. Еще Белинский (в письме к Гоголю) дальновидно охарактеризовал Вяземского как "князя в аристократии и холопа в литературе".
Надо отдать справедливость Вяземскому: он лучше других понял смысл некрасовской поэзии и безошибочно определил ее взрывчатую силу. Рассматривая стихи некрасовского сборника "в совокупности", он пришел к заключению, что они являют собой не сатиру, осмеивающую некоторые заблуждения общества, а "более грубый, озлобленный и раздражающий, политический стихотворный памфлет на целое коренное устройство общества и на такие стороны общественного быта, которые... не подлежат литературному обсуждению, а особенно с тою резкостию и цинизмом выражений, какими запечатлены многие стихи".
Вяземский отметил, что в стихах Некрасова преданы грубому порицанию лица, принадлежащие к высшему и зажиточному сословию; они же приносятся в жертву - "сословию низшему", в котором тем самым возбуждаются страсти, неудовольствия и волнения. Во всем цензор-аристократ видел "дикие отголоски" идей французской революции и литературы, которая была "плодом прежних политических и общественных смут во Франции". Что же касается стихотворения "Поэт и гражданин", то смысл его наиболее сильных строк - призыв идти в огонь "за честь отчизны, за убежденье, за любовь", звучащее как лозунг заверение -
Умрешь не даром: дело прочно,
Когда под ним струится кровь, -
Вяземский истолковал вполне определенно: "...тут идет речь не о нравственной борьбе, а о политической ...здесь говорится не о тех жертвах, которые каждый гражданин обязан принести отечеству, а говорится о тех жертвах и опасностях, которые угрожают гражданину, когда он восстает против существующего порядка и готов пролить кровь свою в междуусобной борьбе или под карою закона".
Вяземский не раз обнаруживал свою враждебность некрасовской поэзии, в частности, осуждал ее антикрепостнические мотивы. Он доказывал, что цензура должна быть особенно строга к Некрасову, так как всеми предыдущими стихами поэт как бы приучил читателей искать чуть ли не в каждом его выражении тайный и неблагонамеренный смысл.
Суждения Вяземского подтверждают, что "Поэт и гражданин" был воспринят в высших кругах как призыв к революции. Об этом говорит опубликованное Герценом в "Колоколе" (20 июля - 1 августа 1857 года) анонимное письмо "Из Петербурга"; резкое по отношению к петербургским "верхам", оно в то же время содержит попытку защитить некрасовские стихи, придать им почти невинный характер. Вот эти строки "Колокола":
"Воры и укрыватели воров большой руки подняли кряк, начади жаловаться государю... на книжку стихотворений, где ничего нет, кроме участия к бедности и ненависти к притеснениям. Аристократическая сволочь нашла в книжке какие-то революционные возгласы, чуть не призыв к оружию. Русское правительство, изволите видеть, боится стихов: "Иди в огонь за честь отчизны" [следуют те же пять строк] ...Это сочли чуть не адской машиной и снова дали волю цензурной орде с ее баскаками. Какое жалкое ребячество!"
Тревожные вести с родины оторвали Некрасова от напряженной работы над поэмой. Но работа уже шла. "Групый человек! Я воображал, что можно будет напечатать ее. О Тургенев! Зачем же жить, - то есть мне, которого жизнь - медленное трудное умиранье. Впрочем, к черту хандра и скуление. Хоть для тебя - кончу".
К этому Некрасов прибавил: "Кончивши, начну ее портить; может и пройдет, если вставить несколько верноподданнических стихов". В дальнейшем он так и сделал. Завершив, вернее "скомкав", поэму, не сделав и половины того, что было задумано, он в самом конце, после слов каторжника - "И до Сибири отдаленной прощенья благовест достиг", вписал в его рассказ такие строки:
Взрыдав душою умиленной,
Мы пали ниц, благодаря
Нас не забывшего царя.
В таком виде текст поэмы "Несчастные" появился в "Современнике" (1858), но уже в следующем ее издании (в сборнике стихов 1861 года) Некрасов выкинул приведенные три строки. Сходная история была и с поэмой "Тишина", начатой также в Риме в конце 1856 года. Четвертая главка этой поэмы, написанная утке на родине, первоначально включала несколько верноподданнических стихов, идеализировавших Александра II и начинавшуюся эпоху реформ. Обращаясь к "стороне родной", иоэт говорил здесь:
К добру разумное стремленье
Животворит твоих детей;
В права вступает просвещенье,
Уходит мрак... крутом светлей,
И быстро царство молодое
Шагает по пути добра,
Как в дай Великого Петра...
Да сбудется!
Погибни злое!
|
