|
Можно объяснить эти строки стремлением смягчить неблагоприятное впечатление, произведенное в высших кругах некрасовским стихотворным сборником и особенно перепечаткой трех стихотворений; можно рассматривать их и как тактический ход, имевший целью облегчить на-печатание поэмы. Но все-таки в этих слащаво-идиллических, совсем не некрасовских стихах нашли отражение известные либеральные иллюзии, которым одно время поддались даже самые передовые слои русского общества. С одной стороны, широкие обещания реформ, начавшаяся подготовка к отмене крепостного права, с другой - отсутствие реальных надежд на революцию, на преодоление темноты и забитости народных масс, - в этих условиях и Герцен, и даже Чернышевский не избежали некоторых, пусть кратковременных, иллюзий, связанных с новой политикой правительства.
Однако при своем появлении в "Современнике" (1857, Ќ 9) "Тишина" вызвала толки о том, что поэт отказался от прежних резких обличений. Одна из современниц (М. Ф. Штакеншнейдер) тогда же писала Я. П. Полонскому: "Тишина" Некрасова подняла бурю. Его упрекают в отступничестве". Герцен писал Тургеневу: "Видел ли ты, что Некрасов обратился в православие?" (19 декабря 1857 года). Но трезвый и скептический ум Некрасова неизбежно должен был освободиться от заблуждений. Так или иначе, готовя к печати новое издание своего сборника (1861), Некрасов уже отбросил примиренческие настроения: во второй и последующих публикациях "Тишины" (как и поэмы "Несчастные") не осталось и следа от славословий по поводу царя и предстоящих реформ.
В конце января 1857 года Некрасов приехал из Рима в Париж. Он явился прямо к Тургеневу и остался в его квартире на Rue de l'Arcade, Ќ 11. Они говорили, гуляли. Иван Сергеевич охотно показывал гостю город, который так хорошо знал, водил по разным примечательным местам. <<Я живу теперь с Некрасовым, - сообщал Тургенев своему приятелю Е. Я. Колбасину. - ...Здоровье его, кажется, поправилось - хотя он хандрит и киснет сильно. Он кое-что сделал, но слухи, до него дошедшие об участи его стихотворений, несколько приостановили его деятельность..." (26 января 1857 года).
Вскоре в Париж приехал Толстой, и они почти два дня провели втроем.
Но тут Некрасов внезапно уехал, - "ускакал опять в Рим, куда влекла его старинная привязанность", как определил Тургенев.
Особой дружеской привязанности между тремя писателями в это время не возникло. Толстому не понравилось, что его спутники были слишком поглощены сердечными делами - Тургенев сетовал на сложность своих переживаний (они были связаны с Полиной Виардо), Некрасову тоже было на что пожаловаться. Словом, у Толстого сложилось впечатление, что "оба они блуждают в каком-то мраке, грустят, жалуются на жизнь..." - так сетовал он (в письме к Боткину) на двух неудачников, встреченных в Париже. А в дневнике Льва Николаевича тогда же появилась запись: "Не смог сойтись с Тургеневым и Некрасовым" (9 февраля 1857 года). Некрасов же, напротив, был доволен встречей с Толстым и вскоре из Рима написал ему: "Теперь я очень жалею, что... мало побыл с Вами".
Авдотья Яковлевна, скучавшая в Риме, встретила Некрасова радостно. Она, кажется, догадывалась о его намерении "удрать" и тем более была довольна возвращением.
Он тоже явно смягчился и пришел к такому выводу: "Нет, сердцу нельзя и не должно воевать против женщины, с которой столько изжито, особенно когда она, бедная, говорит _пардон_. Я по крайней мере не умею..." (из письма Тургеневу от 17 февраля 1857 года).
Вскоре они отправились в Неаполь, где провели безмятежно три недели - почти весь март. Погода стояла отличная, весенняя природа юга была в полном цветении.
Особенно сильное впечатление на Некрасова произвела поездка в Сорренто {Почти в это же время (в июне) в Италии побывал И. С. Аксаков. В одном из его писем к отцу сохранилось такое описание тогдашнего Сорренто: "...это разнообразие утесов, но не голых только, а покрытых миртами, виноградом, виллами, деревнями. В Сорренто - вы едете одной улицей версты три мимо непрерывного ряда густых садов апельсинных и лимонных..."}.
Он чувствовал себя настолько бодрым, что вместе с компанией русских знакомых совершал дальние прогулки, даже взбирался на Везувий и, подобно другим туристам, пробовал спускаться в самый кратер. А по вечерам сидел на балконе, любуясь лазурным морем и заходящим солнцем, и слушал певца-неаполитанца, - он ежедневно являлся к балкону.
* * *
11 апреля Некрасов и Панаева покинули Рим. Они отправились во Флоренцию, побывали в Генуе, Ницце и около 22-23 апреля {В ряде источников, в том числе в "Летописи жизни и творчества Н. А. Некрасова" Н. С. Ашукина (1935), указывается, что он прибыл в Париж 5 мая (по старому стилю). Но это неверно, поскольку уже 24 апреля И. С. Аксаков писал в Москву о своей парижской встрече с Некрасовым. Кроме того, в письме к Толстому от 5 мая сам Некрасов говорит о своей жизни в Париже как вполне устоявшейся ("Я кормлю и лечу себя - вот главная моя теперь забота").} приехали в Париж. Остановились в Hotel du Luvre. Встретивший их Тургенев показался Некрасову гораздо менее мрачным и грустным, чем в прошлое свидание: Он даже счел нужным немедленно сообщить об этом Толстому, к тому времени уже уехавшему в Женеву: "Тургенев просветлел, что Вам будет приятно узнать".
В первые же дни по приезде Некрасов познакомился с Иваном Сергеевичем Аксаковым, который незадолго до этого появился в Париже и часто встречался с Тургеневым. Можно думать, что Некрасову было интересно увидеть талантливого поэта-славянофила, о стихах которого ему приходилось сочувственно говорить в печати {Например, в "Заметках о журналах" за апрель 1856 года Некрасов привел полностью два больших стихотворения И. Аксакова - "Усталых сил я долго не жалел" и "Добро б мечты...", опубликованные в журнале "Русская беседа". Некрасов писал о них: "Давно не слышалось в русской литературе такого благородного, строгого и сильного голоса".}. С другой стороны, отзыв видного славянофила о личности редактора "Современника", сохранившийся в его письме к отцу, заслуживает внимания, тем божее что он, кажется, не замечен писавшими о Некрасове.
Дело в том, что среди московских славянофилов издавна установилось недружелюбное и отчасти даже пренебрежительное отношение к "Современнику" и его кругу. Здесь, с одной стороны, играли рожь даяние разногласия славянофилов с западниками (ревнителей старины не устраивало отрицание передовым журналом всякой патриархальщины, его борьба с ложными представлениями о народности); с другой стороны, для славянофилов была неприемлема эстетическая позиция журнала, поддержка им обличительной ж желчной поэзии (хотя Некрасов как поэт к раньше интересовал Аксаковых, вспомним, как ликовали они по поводу "примирительных" настроений первой главы "Саши"); наконец, их отталкивала слухи о так называемых "чернокнижных" увлечениях некоторых петербургских литераторов (Дружинина, Лонгинова и других), в известной мере бросавшие тень на весь кружок. Все это объясняет, почему еще в 1854 году Иван Аксаков обсуждал с отцом вопрос о возможности разорвать узы, связывающие милого им Тургенева "с грязным и безнравственным обществом Ив. Панаева и компании".
И вот в Париже Тургенев знакомит Ивана Аксакова с только что приехавшим Некрасовым. Аксаков тут же сообщает об этом отцу - Сергею Тимофеевичу. Сначала он рассказывает о встречах с Тургеневым, замечая: "...есть в нем требование высшей правды и свободы". А затем прибавляет: "Познакомился я на днях с Некрасовым. Он чрезвычайно робок и застенчив; в нем тоже что-то шевелится, и это "что-то" возбуждает симпатию больше, чем самоудовлетворенность "Русского вестника" Каткова и др." (24 апреля 1857 года).
Конечно, это довольно общий и весьма сдержанный отзыв, но в устах Ивана Аксакова он многозначителен.
Осмотревшись в Париже, Некрасов начал ходить по знаменитым врачам, а Тургенев вскоре уехал в Лондон, к Герцену. Некрасова тоже тянуло в Лондон. Он хотел встретиться и объясниться с Гефценом: их отношения приняли к этому времени сложный и напряженный характер. 26 мая Некрасов решил напомнить Тургеневу: "...в числе причин, по которым мне хотелось поехать, главная была увидеть Герщена, но, как кажется, он против, меня восстановлен - чем, не знаю, подозреваю, что известной историей огаревского дела".
Некрасову было больно при мысли, что человек, которого он бесконечно уважал, тот, кто первый после Белинского приветствовал добрым словом его стихи, теперь думает о нем плохо. Поэтому он просил Тургенева: если Герцен пообещает хоть на девять минут зайти к нему в гостиницу, то он, Некрасов, готов, не колеблясь, выехать в Лондон.
Тургенев, искренно желая примирения, три дня безуспешно уговаривал Герцена поговорить с Некрасовым. И то ли он еще надеялся на удачу, то ли не успел предупредить Некрасова, но случилось так, что в начале июня тот явился в Лондон, а Герцен отказался с ним встретиться. Причиной действительно было "огаревское дело". Именно оно заставило Герцена отказать Некрасову в своем личном расположении, хотя он высоко его ценил как поэта.
Когда Тургенев (еще из Парижа) сообщал Герцену, что Некрасову понравились отрывки из "Былого и дум", опубликованные в "Полярной звезде", - "Некрасов (которого ты же любишь) был в восхищении от... твоих мемуаров", - то Герцен тут же ответил ему из Лондона (18 февраля 1857 года): "Ты напрасно думаешь, что я ненавижу Некрасова; право, это - вздор. В его стихотворениях есть также превосходные вещи, что не ценить их было бы тупосердием. Но что я нелегко прощаю юридические проделки, вроде покупки векселей Огарева и его союза с плешивой вакханкой, как ты называл Марью Львовну, то эта у меня такой педантизм".
Почти тогда же в письме к своей приятельнице М. Мейзенбуг Герцен сделал такое, важное признание: "Хотя я его как человека не люблю, но это поэт очень замечательный - своею демократическою и социалистическою ненавистью" (28 мая 1857 года).
В чем же состояло "огаревское дело" и почему оно встало между Некрасовым и Герценом?
История началась с того, что Николай Платонович Огарев, разойдясь в 1844 году со своей женой Марьей Львовной, назначил ей определенную сумму, от которой она первое время получала проценты. Но затем Марья Львовна стала требовать от Огарева уже не проценты, а самый капитал. А так как она жила за границей, а Огарев - в России, то ведение своих денежных дел доверила близкой приятельнице - А. Я. Панаевой. Авдотья Яковлевна взяла себе в помощь дальнего родственника Панаева - Н. С. Шаншиева.
По настоянию Марьи Львовны Огарев передал ей (фактически Шаншиеву и Панаевой) свое орловское имение Уручье и несколько векселей. Это было в 1851 году. Через два года Марья Львовна умерла в Париже, и тут обнаружилось, что она не получила от Шаншиева и Панаевой своего капитала. Огарев, естественно, предъявил им иск. И он сам, и его друзья (Н. Сатин, Н. Кетчер и другие) полагали при этом, что за спиной Панаевой и Шаншиева стрит Некрасов. Подозрения Огарева были неосновательны и несправедливы, однако он внушил их Герцену.
Вот почему Герцен не захотел встретиться с Некрасовым. "Причина, почему я отказал себе в удовольствии Вас видеть, - язвительно писал он Некрасову, - единственно участие Ваше в известном деле о требовании с Огарева денежных сумм, которые должны были быть пересланы и потом, вероятно, по забывчивости, не были пересланы, не были даже и возвращены Огареву..." (10 июля 1857 года). Герцен ждал от Некрасова объяснений. Но оскорбленный Некрасов не захотел оправдываться: "Что же касается до причины Вашего неудовольствия против меня, то могу ли, нет ли оправдаться в этом деле, - перед Вами оправдываться не считаю удобным. Думайте, как Вам угодно" (26 июля 1857 года).
Теперь можно с уверенностью сказать, что никаких данных, подтверждающих причастность Некрасова к судьбе огаревского наследства, нет. И Некрасов имел все основания заявить Тургеневу: "Ты лучше других можешь знать, что я тут столько же виноват и причастен, как ты, например" (26 мая 1857 года). А Тургенев, конечно, не стал бы так настойчиво убеждать Герцена встретиться с Некрасовым, если бы не был убежден в его порядочности.
Можно говорить о другом, о том, что, зная об "огаревском деле", Некрасов не предусмотрел всех возможных последствий этой запутанной истории, растянувшейся почти на полтора десятилетия, и не сумел своевременно ее пресечь. Панаеву же можно упрекнуть в неумелом ведении дела, в небрежном отношении к чужим деньгам (точнее - векселям) и к своим обязательствам. Похоже, что все это и имел в виду Некрасов, когда в одном из писем к Авдотье Яковлевне (от него сохранился лишь отрывок) с горечью сетовал на ее "грех", который он "навсегда принял на себя".
Так понимал роль Панаевой в "огаревском деле" и К. И. Чуковский. Он писал: "Виновата ли она, мы не знаем, но если виновата, мы с уверенностью можем сказать, что злой воли здесь она не проявила, что намерения присвоить чужое имущество у нее не было и быть не могло" {К. И. Чуковский, Некрасов. Статьи и материалы. Л., 1926, стр. 94.}. С этим нельзя не согласиться.
И тем не менее "огаревское дело" стоило Некрасову многих душевных страданий. Слишком много было у него врагов и завистников. Потому-то над его головой долго вились сплетни, шепот и разного рода слухи, в том числе и слух о том, будто бы он проиграл в карты огаревские деньги. А уж про отношения с Авдотьей Яковлевной и говорить нечего: и без того неровные, они подверглись новым испытаниям...
Несправедливые обвинения в адрес Некрасова были поддержаны не только некоторыми современниками, - они проникли и в научную литературу нашего времени {В 1933 году вышла книга Я. Черняка "Огарев, Некрасов, Герцен, Чернышевский в споре об огаревском наследстве", на которую до сих пор некритически ссылаются историки литературы и комментаторы. Они не обращают внимания на то, что в книге сделана попытка доказать, что Некрасов "был и приобретателем и промышленником, в полной мере" и вел себя в "огаревском деле" так, "как диктовали это хищные навыки современной ему промышленной буржуазии". В этой книге впервые опубликовано множество ценных документов; однако общая концепция исследования Я. Черняка является упрощенной и неверной, а его обращение с фактами грешит предвзятостью.}. Но нельзя не считаться с тем, что против этих обвинений в свое время энергично возражал такой осведомленный свидетель, как Чернышевский. В одном письме из Петропавловской крепости, упомянув об этой денежной тяжбе, он счел нужным заявить: "В многочисленных разговорах, которые она возбуждала в обществе, я громко порицал действия Герцена и Огарева по этому, делу" (20 ноября 1862 года).
И позднее Чернышевский сожалел, что Герцен, пользовавшийся огромным авторитетом в русском обществе, пытался оказать столь пагубное влияние на репутацию Некрасова. "Я полагаю, - писал Чернышевский в 1884 году, - что истина об атом раде незаслуженных Некрасовым обид, известна теперь веем оставшимся в живых приятелям Огарева и Герцена..."
"Огаревское дела" закончилось в конце 1860 года. Иск Огарева был удовлетворен. Некрасов, принимал в ликвидации "дела" самое активное участие. По свидетельству Чернышевского, он "чуть не побил" бестолкового и плутоватого Шаншиева, принуждая его положить конец тяжбе.
Узнав обо веем этом, Тургенев сказал:
- Слава богу, что сняли наконец с себя пятно!
* * *
Теперь вернемся к рассказу о последних днях пребывания Некрасова за границей. В середине июня 1857 года он вместе с Тургеневым и Авдотьей Яковлевной вернулся из Лондона в Париж и стал собираться на родину. Вскоре они выехали в обратный путь. Тургенев провожал их до Берлина - он задумал лечиться в Германии. Из Берлина он отправился в город Зинциг, на левом берегу Рейна, недалеко от Бонна, где начал пить какие-то целебные воды.
В письмах друзьям из Зивцига Иван Сергеевич делился впечатлениями и как бы подводил итоги наблюдений над своими недавними спутниками - Анненкову он писал, что Некрасов "очень несчастный человек", потому что "все еще влюблен". И, неодобрительно отзываясь о Панаевой, уверял, что она "непременно сведет его с ума" (27 июня 1857 года).
Более подробно (и уже по секрету!) Тургенев высказал свои впечатления в другом письме - к Марии Николаевне Толстой (сестре писателя), своей соседке по имению. Он сообщил ей, что Некрасов "уехал с г-жею Панаевой, к которой он до сих пор привязан - и которая мучит его самым отличным манером...". Она, показалось Тургеневу, "владеет им, как своим крепостным человеком. И хоть бы он был ослеплен на ее счет! А то - нет. Но ведь - известное дело: это все тайна... Тут никто ничего не разберет, а кто попался - отдувайся, да еще, чего доброго, не Кряхти" (4 июля 1857 года).
В последних словах явный намек на неустроенность собственной личной жизни. В этом смысле Тургенев не раз сравнивал себя с Некрасовым; однажды он писал ему: "...скверное наше положение (во многом, как ты знаешь, сходное), но должно крепиться..." (8 апреля 1858 года). Так и здесь: упомянув о чужой сердечной неразберихе, он тотчас же подумал о своей...
А в общем-то, Тургенев был, вероятно, прав: ведь речь зашла о такой мудреной области человеческих отношений, в которой не только потомкам, но, как видно, и современникам трудно было разобраться, ибо - "это все тайна...". "Тут никто ничего не разберет" - к такому выводу пришел писатель, близко наблюдавший запутанные отношения двух людей. А ведь он был одним из великих сердцеведов русской литературы.
Так завершилась первая поездка Некрасова за границу, продолжавшаяся около года . |
