* * *
Был самый конец июня 1857 года, когда Некрасов вернулся домой и опять поселился на даче возле Петербурга. Он привез с собой дорогую охотничью собаку, купленную в Англии, и очень полюбил ее за ум и хороший характер. В первых же письмах он начал жаловаться Тургеневу на свое душевное состояние, - подразумевались опять трудные отношения с Авдотьей Яковлевной. "...Надо работать, а руки опускаются, точит меня червь, точит".
И тем не менее вскоре началась его обычная деятельная жизнь: он с головой уходит в работу, за которой легко проследить по его письмам. Вот он шлет обращения к участникам "обязательного соглашения", пишет Тургеневу в Париж, Островскому в Ярославль, Григоровичу в его имение Дулебино; Толстому, проигравшемуся в рулетку в Бадене, он немедленно - по его телеграмме - отправляет деньги и просит срочно прислать повесть, ибо "ни от кого из участников ничего нет". Но Толстой вскоре сам явился в столицу и привез с собою рассказ "Люцерн". 1 августа он читал его у Некрасова на петербургской даче, где прожил несколько дней. Они вместе ездили однажды в гости, после чего Лев Николаевич сделал в дневнике такую запись: "...Некрасов дорогой говорил про себя. Он очень хорош. Дай бог ему спокойствия".
Деятельность его становится все многообразнее. Он, правда, пишет Фету: "Занятия мои - сон, еда и карты" (октябрь 1857 года); но в это же время - чем только он не занят! Он собирает материалы для популярных сборников "Легкое чтение" (выходили под редакцией Некрасова в 1856-1859 годах); ведет переговоры (переписку) с художником Н. А. Степановым по поводу организации сатирического журнала "Искра"; затевает издание литературного и ученого сборника в память Белинского, надеясь поддержать этим вдову и пятнадцатилетнюю дочь критика (самой М. В. Белинской он пишет, что хотел бы воздать ее мужу "за все доброе, что он сделал для меня как мой духовный воспитатель").
И это далеко не все. К примечательным трудам, задуманным и начатым в эти годы, относится полное собрание драматических сочинений Шекспира, изданное Некрасовым совместно с переводчиком Н. В. Гербелем в четырех томах (1865-1868). Некрасов любил и чтил Шекспира, он считал, что в нем "сильно нуждается русская публика", и потому часто помещал переводы шекспировских трагедий в "Современнике". К участию в будущем издании он привлек лучших переводчиков своего времени.
Не менее интересно и еще одно начинание Некрасова, выполненное под его прямым руководством, - издание романа американской писательницы Г. Бичер-Стоу "Хижина дяди Тома". Роман, рисующий ужасы рабовладельчества в Америке, уже снискал популярность почти во всем мире, но еще не был известен в России. Некрасов понимал, какое значение может иметь такая книга в разгар борьбы против крепостного права, когда общество занято обсуждением предстоящей крестьянской реформы, то есть готовится к отмене рабства. Он тогда же писал Тургеневу: "...вопрос этот у нас теперь в сильном ходу, относительно наших домашних негров" (25 декабря 1857 года).
Некрасов не случайно писал именно Тургеневу о своих намерениях относительно "Хижины дяди Тома": встречаясь с Тургеневым в Париже, он, конечно, не мог не знать о только что состоявшемся знакомстве автора "Записок охотника", книги о "наших домашних неграх", с автором романа о неграх американских. Еще 5 декабря 1856 года Тургенев писал Дружинину из Парижа в Петербург "...я был представлен г-же Бичер-Стоу; добрая, простая - и представьте! - застенчивая американка; с ней две дочки рыжие, в красных бурнусах..." А спустя несколько месяцев об этом знакомстве с Бичер-Стоу узнал гостивший в Париже Иван Аксаков; он тогда же сообщил отцу (24 апреля 1857 года), что Тургенев "был поражен ее простотой (в высоком смысле этого слова)".
Но Некрасов не был уверен, пропустит ли роман отечественная цензура. Были серьезные основания сомневаться в этом. И тогда он решился на крайние меры: судя по всему, он попробовал подкупить цензора, причем довольно изысканным образом. Об этом ясно говорят гонорарные ведомости "Современника". Из них можно узнать, что один из переводчиков романа получил неслыханно высокий гонорар, во много раз превышающий нормы заработка других переводчиков. Например: известный литератор, бывший петрашевец Ф. Г. Толль за переведенные им около двух печатных листов получил около двадцати рублей (то есть примерно по десять рублей за лист), а безвестный Новосильцев за пять листов получил пятьсот рублей! {С. А. Рейсер, Гонорарные ведомости "Современника". "Литературное наследство", т. 53-54. М., 1949, стр. 245 и 279.} Но все становится понятно, как только мы узнаем, что П. М. Новосильцев был в это время (очень недолго) цензором "Современника"; естественно предположить, что он заранее обещал Некрасову пропустить роман, потому-то его и пригласили в качестве одного из переводчиков.
Интересно и другое: перевод романа выполнялся в самом срочном порядке, Некрасов привлек для этого пять переводчиков! Он явно спешил - не только, чтобы дать подписчикам "Хижину дяди Тома" в качестве приложения к началу нового, 1858 года, но и затем, чтобы Новосильцев успел подписать книгу к печати. Вот почему он глухо упомянул в том же письме к Тургеневу, что у него "открывалась возможность" перевести роман Бичер-Стоу. Но беглое упоминание о такой возможности отнюдь не было случайным: это подтверждает одно из обращений к участникам "обязательного соглашения", в котором Некрасов, отчитываясь в "чрезвычайных расходах", понесенных редакцией в начале 1858 года, назвал и такой необходимый расход: "Редакция не могла упустить неожиданно представившейся возможности выдать роман "Хижина дяди Тома".
Мы теперь знаем, в чем заключалась эта неожиданная возможность. Она недешево обошлась Некрасову, во, видимо, он придавал такое значение роману, что даже счел нужным "выдать" его подписчикам бесплатно. "Я решился еще на чрезвычайный расход", - сообщил он об этом Тургеневу, одному из участников "обязательного соглашения".
Такими заботами была насыщена жизнь Некрасова на новом этапе - после возвращения на родину. Он сам определил это так: "Жизнь моя въехала в обыкновенную колею, - целый день чем-нибудь полон - хандрить некогда" (10 сентября 1857 года).
* * *
На петергофской даче у Некрасова летом 1858 года побывал Александр Дюма-отец, гостивший тогда в Петербурге. Он остановился в Полюстрове у графа Кушелева-Безбородко, с которым познакомился в Париже. Его пребывание в России широко освещалось печатью. "Современник" приветствовал автора "Трех мушкетеров" в очередном обозрении-фельетоне Панаева "Петербургская жизнь", где говорилось: "Александр Дюма уже около месяца в Петербурге. Это самая замечательная петербургская новость июня месяца".
У Кушелева Дюма познакомился с Григоровичем, который по-французски "говорил как парижанин" (так отметил гость), и тот стал его возить по Петербургу и окрестностям. В намеченной программе значился визит на дачу к Панаеву, одному из редакторов "Современника", где Дюма надеялся познакомиться с Некрасовым, "одним из самых популярных поэтов молодой России* (слова Дюма).
Появление Дюма на некрасовской даче описано в фельетоне Панаева, в путевых заметках самого писателя, в воспоминаниях Авдотьи Панаевой и, наконец, в "Литературных воспоминаниях" Григоровича.
"...Мы оканчивали наш обед на широкой, зеленой... площадке сада, и, когда Дюма... показался из-за деревьев, высокий, полный, дышащий силой, весельем и здоровьем, с шляпой в руке (он надевает шляпу только в самых крайних случаях), с поднятыми вверх густыми и курчавыми волосами, с сильною уже проседью, мы (три или четыре литератора, тут бывшие) отправились к нему навстречу..." - рассказывал читателям фельетонист "Современника".
"Наши дрожки, - дополняет его рассказ Дюма, - ...вдруг выехали на лужок с небольшой очаровательной дачей и накрытым перед нею столом, за которым уже сидели семь человек обедающих..." Все тотчас обернулись на шум подъехавших дрожек... Панаев с раскрытыми объятиями вышел ко мне навстречу... Затем приблизилась госпожа Панаева: я поцеловал ей руку, и она, следуя прекрасному русскому обычаю, поцеловала меня в голову. Госпожа Панаева - женщина тридцати или тридцати двух лет {Авдотье Яковлевне было в это время тридцать восемь лет.}, с очень выразительной красотой; она - автор нескольких, повестей и романов..."
Затем согласно рассказу Дюма привстал из-за стола Некрасов. Как человек менее общительного характера он ограничился тем, что сдержанно поклонился и подал гостю руку, тут же поручив Панаеву извиниться перед ним за незнание французского языка.
Дюма и до этого много слышал о Некрасове как о большом поэте, дарование которого "соответствует запросам времени". Внимательно присмотревшись к нему, он пришел к такому заключению: "Это человек тридцати восьми или сорока лет, с болезненным и очень грустным лицом, с характером мизантропическим и насмешливым. Он - страстный охотник, и это потому, как мне кажется, что охота дает ему право на уединение. Любит он больше всего на свете, после Панаева и Григоровича, свое ружье и своих собак".
Французский романист не ограничился этими несколько наивными замечаниями; он сообщил своим читателям и о последнем сборнике стихов Некрасова, о цензурном запрете на перепечатки из него и о неимоверно возросшей цене на книгу: Дюма заплатил за нее шестнадцать рублей (шестьдесят четыре франка), в то время как при своем появлении она стоила всего полтора рубля.
Григорович помог Дюма познакомиться со стихами Некрасова. Более того, с его помощью Дюма перевел несколько стихотворений на французский язык и включил эти переводы в свой путевые заметки {Они вышли в Париже под названием "Впечатления от поездки в Россию" (1859).}. Это были "Забытая деревня", "Еду ли ночью..." - стихотворение, которое Дюма назвал душераздирающим, прибавив, что "из недр общества никогда еще не выходил подобный вопль отчаяния". Третье стихотворение ("Княгиня") Дюма перевел и процитировал в своих очерках для того, чтобы, по его словам, рассеять "одно заблуждение или, вернее, опровергнуть клевету на одного нашего соотечественника, распространенную в России".
В чем же состояло заблуждение? В петербургских светских кругах распространился слух о печальной участи известной русской аристократки графини А. К. Воронцовой-Дашковой: после смерти мужа она уехала в Париж, там вышла замуж за какого-то авантюриста, который будто бы промотал состояние графини, а ее бросил умирать в одной из парижских больниц. Эту историю будто бы и описал Некрасов водном из лучших своих стихотворений.
Дюма счел нужным заступиться за соотечественника и развеять легенду. Он уверял в своих "Впечатлениях...", что Некрасов, как и все остальные, был введен в заблуждение, что второй муж Воронцовой-Дашковой принадлежит к высшему обществу и обладает достаточным состоянием, что он даже богаче ее. "Эта обаятельная и умная женщина, - писал Дюма, - с которой я имел честь быть знакомым, была кумиром своего мужа. Пораженная тяжелой болезнью, она умерла среди роскоши, в одном из лучших домов Парижа, на площади святой Мадлены, против бульвара... Она умирала, окруженная заботами мужа".
В этих и других сведениях, сообщаемых Дюма, конечно, могли быть преувеличения, но трудно заподозрить его в прямой лжи. Тем более что он ссылался на многих известных лиц парижского общества, которые могли бы подтвердить его слова.
Итак, мы поверили рассказу Дюма. Но тогда придется признать, что Некрасов в своей стихотворной новелле возвел напраслину на мужа графини, а ее собственную судьбу изобразил в превратном виде. Так ли это на самом деле?
Нет, Некрасов ни в чем не виноват.
Стихотворение "Княгиня" появилось в апрельском номере "Современника" за 1856 год, следовательно, оно написано не позднее марта, а графиня Воронцова-Дашкова, оказывается, умерла в Париже 18 мая того же года (об этом можно узнать из старых справочников, но об этом почему-то умалчивают все комментаторы некрасовского стихотворения).
Весть о смерти графини могла дойти до Петербурга не раньше начала июня. Таким образом, Некрасов писал свое стихотворение о смерти княгини в убогой больнице в то время, когда графиня Воронцова-Дашкова не только была жива, но, может быть, даже еще здорова (Дюма говорит о трех месяцах ее болезни).
Объяснение этой странной истории, видимо, может быть только одно: Некрасов свободно развивал избранный им сюжет - жалкая судьба аристократки, светской львицы, оказавшейся в руках ловкого буржуазного дельца. Конечно, он был увлечен мыслью показать крутой перелом этой судьбы, контраст, внезапное падение из самых "верхов" общества в нищету. А героиня, завершившая свои дни в обстановке одного из лучших домов Парижа, вряд ли могла бы привлечь его внимание.
В соответствии со своей манерой отталкиваться от реальных фактов поэт использовал некоторые известные подробности из жизни определенного лица, даже как будто определил это лицо, намекнув на лермонтовские стихи, посвященные именно Воронцовой-Дашковой. Но во всем остальном он отдался во власть фантазии. Вспомним хотя бы последние строки стихотворения, где говорится о бесславном конце древнего рода и упомянут "голяк-потомок отрасли старинной, светом позабытый - и ни в чем невинный". Этот "голяк", если иметь в виду единственного сына графини, умершей в Париже, был Илларион Иванович Воронцов-Дашков, один из богатейших русских помещиков, видный государственный деятель. Была у графини еще и дочь, вышедшая замуж за графа Паскевича-Эриванского. Она жила в Париже в то время, когда умирала ее мать, и, по сообщению того же Дюма, на следующий день после ее смерти получила от барона де Пуалли, мужа матери, все ее фамильные драгоценности.
Но вот прошло время. Последовательность событий забылась, и многие, в том числе Панаева, начали представлять себе участь Воронцовой-Дашковой не по слухам, ходившим, в обществе, но прежде всего - по некрасовскому стихотворению. Дошло оно и до Парижа.
Прошло немного времени после отъезда Дюма на родину, как вдруг на петергофскую дачу явились два француза, которые объявили о своем намерении вызвать автора "Княгини" на дуэль. Один из них - барон де Пуалли - оказался мужем покойной графини; он считал себя оскорбленным и требовал удовлетворения.
Некрасов был чрезвычайно взволнован появлением нежданных гостей и, по словам Панаевой, немедленно принял вызов. На другой день он даже ездил в тир, чтобы поупражняться в стрельбе из пистолета. Друзья его также были в тревоге. Добряк Панаев твердил, что никак нельзя допустить, чтобы еще один русский поэт был убит на дуэли французом.
Несколько дней тянулись переговоры, наконец Панаев и другой предполагавшийся секундант сумели уговорить французов отказаться от нелепого вызова, сйилаясь на плохое состояние здоровья Некрасова, но еще больше на то, что в стихотворении изображена совсем не графиня, отрицательным же лицом является "доктор-спекулятор", а совсем не барон.
Так или иначе, французы уехали. Но в некрасовском кругу долго еще недоумевали: каким образом парижский муж графини узнал о стихотворении и кто мог подтолкнуть его на такие действия, которые должны были повредить репутации Некрасова? Это "так и осталось загадкой для нас", - замечает Панаева.
Между тем загадка разгадывается без особого труда. Дюма опубликовал "Княгиню" в своем переводе тотчас по возвращении в Париж и тем привлек к ней внимание барона де Пуалли; будучи знаком с ним лично, он мог показать ему стихи и до их появления в печати. Но каким образом Дюма, не знавший русского языка, отыскал среди множества стихов некрасовского сборника именно "Княгиню" и догадался перевести ее, чтобы этим способом опровергнуть клевету? Не исключено, что Дюма помог в этом его петербургский чичероне Григорович - ведь это он отбирал стихи, он же готовил и подстрочные (прозаические) переводы.
Такова эта по-своему любопытная история, разыгравшаяся в связи с приездом Дюма вокруг одного некрасовского стихотворения. |
