Однако ему хотелось серьезно поговорить о стихах Некрасова, причем "не с политической, а с поэтической точки зрения", и он вступил в переговоры с Дружининым по этому поводу. "Мне очень хотелось написать о Ваших стихотворениях. Поэтому я просил Ивана Ивановича сказать Дружинину, что я желал бы поместить в "Библиотеке для чтения" статью о Вас, - и не успокоившись на этом, сам был у Дружинина с выражением того же желания. Он принял меня, как и сообразно с его правилами, очень любезно, но отвечал, что сам уже написал статью о Вашей книге (это справедливо), - впрочем, я и полагал, что он не согласится, - ведь дело идет о принципах, по мнению Дружинина, и было бы изменою этим принципам позволить мне писать в "Библиотеке" о таком предмете, как Ваши стихотворения" (5 ноября 1856 года) {Статья Дружинина не появилась в "Библиотеке для чтения". Поэтому долгое
время считалось; что упоминание о ней в разговоре с Чернышевским было лишь хитростью со стороны Дружинина, старавшеюся деликатно отклонить предложение сотрудника "Современника". Между тем статья не была напечатана в силу официального запрещения писать о Некрасове. Рукопись этой весьма любопытной статьи (первая ее часть} сохранилась и недавно была опубликована в "Некрасовском сборнике" (вып. IV, 1967).}.
Что хотел Чернышевский сказать о поэзии Некрасова? Об этом можно судить по его письмам к поэту от 24 сентября и 5 ноября 1856 года. Решительно отвергая слова Некрасова -
Нет в тебе поэзии свободной,
Мой тяжелый, неуклюжий стих, -
он писал: "Вам известно, что я с этим не согласен. Свобода поэзии не в том, чтобы писать именно пустяки, вроде чернокнижия или Фета (который, однако же, хороший поэт), - а в том, чтобы не стеснять своего дарования произвольными претензиями и писать о том, к чему лежит душа. Фет был бы не свободен, если бы вздумал писать о социальных вопросах, и у него вышла бы дрянь; Майков одинаково несвободен, о чем ни пишет - у него все по заказу... Гоголь был совершенно свободен, когда писал "Ревизора" - к "Ревизору" был наклонен его талант..." Некрасов же, по мнению автора письма, одинаково свободен во всех проявлениях своего таланта.
"Вы теперь лучшая - можно сказать, единственная прекрасная - надежда нашей литературы... Помните, однако, что на Вас надеется каждый порядочный человек у нас, в России", - обращался Чернышевский к Некрасову.
В полном согласии с мнением Чернышевского находятся и суждения Добролюбова. Уже в первой своей статье, опубликованной в "Современнике" (о журнале XVIII века "Собеседник любителей российского слова"), он отнес стихи Некрасова к лучшему, что есть в нашей* словесности, и поставил их в один ряд с произведениями Гоголя (в тексте журнала вместо фамилии Некрасова стояли три звездочки).
В конце 50-х годов поэзия Некрасова крепла и развивалась, можно сказать, уже на глазах у Добролюбова, пристально за ней следившего. В совместной борьбе против реакционной литературы и журналистики, против эпигонской лирики, в общей работе над сатирическими стихами для "Свистка" (так назывался основанный Добролюбовым юмористический отдел в "Современнике") окончательно вырабатывался его взгляд на Некрасова как истинно народного русского поэта, отбросившего все "предрассудки сословий" и сумевшего проникнуться "народным духом".
Добролюбов не только знал все, что писал Некрасов, но, несомненно, был в курсе многих его замыслов, которым не суждено было осуществиться; он знал, а иногда и хранил у себя те его стихи, которые не могли увидеть света. Именно потому он с такой уверенностью восклицал в письме к приятелю: "Боже мой, сколько великолепнейших вещей мог бы написать Некрасов, если б его не давила цензура!" (20 сентября 1859 года).
Все это привело Добролюбова к мысли, что в случае осуществления крестьянской революции, на которую в предреформенные годы надеялись русские "мужицкие демократы", именно Некрасову суждено стать ее певцом. Думается, иначе нельзя понять письмо Добролюбова к Некрасову из Италии (август 1860 года), в котором он призывает поэта к "серьезной деятельности", убеждает, что русская мысль, "несмотря ни на что", должна "прит-ти к делу" (по терминологии передовых публицистов того времени под "делом" понимали борьбу за освобождение, то есть революционное дело), и даже ставит ему в пример Гарибальди, очевидно, под впечатлением революционных событий в стране, где русский литератор провел несколько месяцев.
В этом же письме Добролюбов, почти повторяя слова Чернышевского, сказанные Некрасову несколькими годами раньше, с той же прямотой и тем же преклонением писал ему: "...Вы, любимейший русский поэт, представитель добрых начал в нашей поэзии, единственный талант, в котором теперь есть жизнь и сила..."
Чем более зрелой становилась гражданская муза Некрасова, тем более горячую поддержку встречала она у "новых людей", у молодого поколения. И тем холоднее относились к ней критики-эстеты, недавние друзья. Контраст в оценках был разительный.
Если единомышленники Некрасова видели в нем первого поэта своего времени, равного Пушкину, если диалог "Поэт и гражданин" был для них манифестом всей новой поэзии (и Чернышевский подтвердил это перепечаткой его в "Современнике"), то Дружинин, например, без церемоний заявил в письме к Тургеневу, что весь "Поэт и гражданин", за исключением одного отрывка, "не стоит трех копеек серебром, а вреда литературе он сделал на сто рублей" (18 ноября 1856 года) {Подразумевались цензурные репрессии, которые угрожали "Современнику" и близким к нему писателям.}. Показательно, что Дружинин считал возможным писать в таком тоне именно Тургеневу. А тот, может быть, и не был вполне согласен с Дружининым, но возражать ему все-таки не стал.
Такое отношение к стихам Некрасова со стороны "эстетической критики" не было секретом для его ближайшего окружения. Словно прочитав слова Дружинина, Чернышевский обронил в одном из писем к Тургеневу такую фразу: "...Вы лучше меня должны знать, что по мнению этих господ - стихи Некрасова дрянь" (апрель - май 1857 года). Господа - это Дружинин, Боткин, Дудышкин (критик "Отечественных записок"). Чернышевский пишет о них Тургеневу, и это показывает, что он, безусловно, отделяет его от тех "господ", понимая, что у него и у них должны быть разные мнения. Тургенев был наиболее своим из всех давних сотрудников Некрасова.
Это, конечно, так. И все же в душе Тургенев постепенно охладевал к некрасовской поэзии, хотя и не говорил об этом прямо. Тургенева и Некрасова еще связывали давние дружеские отношения, но автору "Рудина" уже не нравился все более откровенный демократизм некрасовских стихов, далеко не всегда ласкавших ухо.
По правде говоря, и о таком событии, как выход сборника стихов Некрасова, Тургенев отзывался по-разному. Он говорил в письмах об его исключительном успехе, но чем объяснялся этот успех, по мнению писателя? Не только действительными заслугами поэта, но еще и тем, что он сумел угодить "публике": "...успех Некрасова - дело знаменательное. Публике это нужно - и потому она за это хватается" (из письма Боткину от 25 ноября 1856 года).
Некрасов не мог не ощущать сдержанного или неприязненного отношения к своим стихам со стороны людей, мнением которых он привык дорожить. Это, несомненно, отдаляло от них поэта. И наоборот, укреплялась его духовная связь с теми, в ком он находил своих единомышленников, понимавших, ценивших его поэзию. К тому же он видел внутреннюю цельность "новых людей", их неспособность на компромиссы, полную свободу от барских замашек и предрасеудков, наконец, их безоговорочную преданность народному делу.
Однажды Некрасов сказал Панаевой о Добролюбове:
- Это такая светлая личность, что, несмотря на его молодость, проникаешься к нему глубоким уважением. Этот человек не то что мы: он так строго сам следит за собой, что мы все перед ним должны краснеть за свои слабости, которыми заражены...
* * *
В предреформенное время, в годы назревания революционной ситуации началась новая полоса в творческом развитии Некрасова, отмеченная зрелой социальной мыслью, овеянная революционным вдохновением.
Первое и важнейшее произведение этого времени - "Размышления у парадного подъезда" (написано в 1858 году), где совмещены лирическая публицистика и едкая сатира, печальная песня и крик души, уязвленной зрелищем "бедствий народных". Две стороны, два полюса тогдашней жизни сталкивает здесь поэт, две России возникают перед читателем, - одну представляет "владелец роскошных палат", утопающий в неге, презирающий оборванную "чернь", другую - нищие мужики из каких-то дальних губерний, пригнанные сюда, к этим палатам, крайней нуждой и смутной надеждой на помощь всесильного вельможи.
Стихотворение отличается искусным построением, это целая повесть в стихах, картина жизни и вместе с тем - размышление о ней. Описание парадного подъезда, к которому по праздникам съезжаются визитеры, одержимые "холопским недугом", сменяется рассказом о крестьянах-просителях, перед которыми захлопнуты "заветные двери", открытые для знатных и богатых; в этом рассказе некрасовская живопись достигает неприкрашенной суровой точности:
Загорелые лица и руки,
Армячишко худой на плечах,
По котомке на спинах согнутых,
Крест на шее и кровь на ногах,
В самодельные лапти обутых...
По всему видно, что в "роскошных палатах" обитает крупный государственный чиновник, может быть, министр ("Не страшат тебя громы небесные, а земные ты держишь в руках..."). От него зависят судьбы людские, судьбы крестьянские, он мог бы, если бы захотел, помочь и этим мужикам из дальних губерний; но - "счастливые глухи к добру...".
Недавно было доказано {См. сообщение А. Гаркави "О владельце роскошных палат", "Русская литература", 1963, Ќ 1.}, что, создавая образ царского сановника, поэт имел прототипы, многие их признаки угадываются в стихотворении.
Путь к этим догадкам указала еще А. Я. Панаева, сообщив историю возникновения "Размышлений у парадного подъезда". По ее воспоминаниям, в одно осеннее утро она увидела из окна своей квартиры на Литейном, как швейцар, а затем дворники и городовой гнали толпу крестьян-ходоков от подъезда дома, находившегося надругой стороне улицы. Некрасов тоже видел эту картину.
Дом напротив принадлежал министерству государственных имуществ, и жид в нем сам министр М. Н. Муравьев, будущий усмиритель польского восстания, человек, которому суждено было сыграть в дальнейшем трагическую роль в жизни Некрасова. Это был один из самых реакционных и жестоких деятелей старой России. Министерство, которым он управлял в те годы, ведало государственными крестьянами. И не удивительно, что именно к муравьевскому подъезду с разных сторон шли ходоки со своими жалобами.
Некрасов, конечно, знал министра, когда создавал образ владельца "роскошных палат", недаром он придал ему некоторые признаки Муравьева - близость к государственной власти, равнодушие к скорби народной, упоение лестью и т. д. Но, рисуя дальше воображаемую кончину престарелого сановника "под пленительным небом Сицилии", он имел в виду уже другое лицо. На это указал Чернышевский в "Заметках о Некрасове", писанных в Сибири. Он вспомнил один из рассказов Некрасова, только что вернувшегося тогда из путешествия по Италии, о том, как на берегу лазурного моря "дряхлый русский грелся в коляске на солнце... Фамилия этого старика - граф Чернышев". По словам Чернышевского, именно его последние дни описаны в некрасовском стихотворении:
Убаюканный ласковым пением
Средиземной волны, - как дитя
Ты уснешь, окружен попечением
Дорогой и любимой семьи
(Ждущей смерти твоей с нетерпением);
Привезут к нам останки твои,
Чтоб почтить похоронною тризною,
И сойдешь ты в могилу... герой,
Втихомолку проклятый отчизною,
Возвеличенный громкой хвалой!..
|