Статьи » В. Жданов. Некрасов »
Часть вторая » III. Конфликты углубляются

Но это вчерашний день. Сегодня перед лицом более сложного времени писатель отступил от своих позиций; оказался равнодушен "и к свисту буйного бича, и к ропоту народа". В стихах говорится об этом так:

Некоторые строки стихотворения позволяют догадываться, что в них отразились толки об "Отцах и детях", романе, который в условиях разрыва с Тургеневым тогда воспринимался как его ответ "Современнику" и всему молодому поколению. В этом духе можно расшифровать следующую строфу стихотворения:

Несколько упрощая смысл этих стихов, все-таки можно предположить, что в первых двух строчках подразумевались братья Кирсановы (Павел Петрович и Николай Петрович), а в третьей дан намек на Базарова, вернее на тех, кого писатель якобы имел в виду, изображая нигилиста и материалиста. Под "идущими до конца" Некрасов, конечно, разумел людей типа Добролюбова, полагая, что именно против них собирался ополчиться Тургенев. Во всяком случае, известные основания для такого понимания этих стихов дает пометка, сделанная в конце жизни самим Некрасовым: "Писано собственно в 1860 году, к которому и относится {То есть относится по содержанию. Впрочем, есть основана датировать стихотворение (или одну из его редакций) 1861 годов.}, когда разнесся слух, что Тургенев написал "Отцов и детей" и вывел там Добролюбова".

Может быть, еще более важной частью стихотворения надо признать его последние строфы. Они содержат призыв вернуться на "тернистый путь", идти в огонь "за страждущего брата". И конечно, они обращены не только к Тургеневу. А может быть, и совсем не к Тургеневу?

"Святая чаша", "святое дело" - условные символические обозначения революции в стихах и публицистики 60-х годов. Например, у Добролюбова в стихотворении "Еще работы в жизни много":

Сопоставления эти наводят на размышления: о Тургневе ли думал поэт, когда призывал в своих стихах к борьбе за свободу и упомянул о неизбежных жертвах этой борьбы? Может быть, более широкий смысл вложил он последние строфы стихотворения "Тургеневу"? (Оно осталось не напечатанным при жизни автора.)

После окончательной размолвки судьба столкнула бывших друзей только раз (если не считать предсмертного для Некрасова свидания): в начале июня 1862 года они встретились случайно в вагоне и вместе ехали до Москвы. Об этом мы узнаем уже из писем Тургенева. В одном письме (М. А. Маркович) он рассказывал: "Мне из Петербурга до Москвы пришлось ехать с Некрасовым, и оба мы, как Ноздрев и его товарищи - ничего {Тургенев, имеет в виду четвертую главу "Мертвых душ", где Ноздрев "как ни в чем не бывало" встречается с побившими его приятелями-картежниками.}, говорили, смеялись, - но бездна так и осталась между нами, - и слава богу" (4 июня 1862 года).

В другом письме (П. В. Анненкову) он повторил: "Вообразите себе - я совершил переезд из Петербурга в Москву с Некрасовым. Мы разговаривали очень любезно, но мало и безучастно; ему словно было совестно - но для меня он давно перестал существовать" (8 июня 1862 года),

Некрасову, привыкшему ежегодно сообщать читателям "Современника" о переменах внутри редакции, о планах и направлении журнала, предстояло объявить печатно об уходе сотрудников беллетристического отдела, то есть прежде всего Тургенева. Он и сделал это в объявлении об издании журнала в следующем, 1862 году. Некрасов указал, что отношение редакции к некоторым писателям изменилось; читатели с интересом встречали их произведения в журнале, но это было в прежнее время, когда общественные направления еще "не обозначились так ясно".

Затем как бы подводился итог той борьбе между направлениями, которая расколола редакцию "Современника" и привела к уходу части писателей: "Сожалея об утрате их сотрудничества, редакция, однако же, не хотела, в надежде на будущие прекрасные труды их, пожертвовать основными идеями издания, которые кажутся ей справедливыми и честными и служение которым привлекает и будет привлекать к ней новых, свежих деятелей и новые сочувствия, между тем как деятели, хотя и талантливые, но остановившиеся на прежнем направлении, - именно потому, что не хотят признать новых требований жизни, - сами себя лишают своей силы и охлаждают прежние к ним сочувствия".

Надо отдать должное Некрасову: в этих словах он очень определенно сказал о самой сути дела - об истинных причинах расхождения с Тургеневым. Под "будущими прекрасными трудами" скорее всего подразумевался роман "Отцы и дети", о котором уже много говорили. И сам Тургенев сразу понял, в кого метит объявление "Современника". С нескрываемой обидой писатель жаловался Герцену: "В программах своих они утверждают, что они отказали мне, яко отсталому" (30 января 1862 года).

Конечно, Тургенева не могла устроить роль деятеля, "остановившегося на прежнем направлении". И он начал энергично отрицать идейный характер конфликта с некрасовским журналом. Ему казалось, что все гораздо проще - на него нападали "мальчишки", сумевшие завладеть симпатиями Некрасова, он не дал ему свой новый роман, журнал стал ему мстить, вот и все. Поведение Некрасова было особенно непонятно: с одной стороны признается в любви и дружбе, с другой - грубо ее попирает, заявляя в печати, что сохранить старых и прославленных сотрудников значило бы пожертвовать честными идеями издания...

Вскоре подлила еще масла в огонь полемика вокруг появившегося в начале 1862 года романа "Отцы и дети"; резко критическую статью М. Антоновича "Асмодей нашего времени", опубликованную "Современником", при всех ее слабых сторонах, нельзя, не поставить в связь с историей разрыва Тургенева с "Современником".

Тургенев в крайнем раздражении стал с этого времени открытым гонителем Некрасова. Он напечатал в "Северной пчеле" (1862, Ќ334) письмо в редакцию, в котором кратко описал историю своего отчуждения от "Современника", пытаясь доказать, что эта история была далека от каких-либо идейных побуждений: "Увы! г. Некрасов не принес меня в жертву своим убеждениям... Мне сдается, что в течение всей карьеры г. Некрасов был гораздо менее жрецом, чем предполагает г. А. Ю." (то есть фельетонист "Северной пчелы", с которым спорит Тургенев).

Помимо намеков такого рода, Тургенев не удержался и от выпадов личного характера, он использовал для этого даже последние письма к нему Некрасова, содержавшие откровенные признания в дружеских чувствах. В искренности этих признаний трудно было усомниться.

До Некрасова доходили слухи, что Тургенев начал обвинять его в денежной нечистоплотности, имея в виду уже законченное "огаревское дело". Эти слухи тяжелым камнем ложились на репутацию поэта, тем более что они распространялись довольно широко. Особенно было непереносимо, что их источником часто являлись не "чужие", а "свои". Герцену принадлежат злые выпады в "Колоколе" против Некрасова. Николай Успенский, "открытый" и обласканный редактором "Современника", пустил в ход фантастическую версию о будто бы проигранных за границей чужих деньгах.

Когда Некрасов узнавал о таких обвинениях, у него, но словам Панаевой, "разливалась желчь", он не выходил из дому, никого не принимал, ничего не ел и только до изнеможения ходил по кабинету из угла в угол.

Некрасов обычно молчал, когда дело касалось его лично; он не имел привычки опровергать, доказывать. Может быть, только раз он не выдержал, написал стихи о том, что накипело, и даже прочел их публично. Мы знаем об этом со слов одного современника. Однажды в зале Дворянского собрания был устроен вечер с благотворительной целью; выступали известные писатели, каждого из них публика восторженно приветствовала. Но вот вышел на эстраду Некрасов, - зал встретил его гробовым молчанием, "Возмутительная клевета, обвившаяся вокруг славного имени Некрасова, очевидно, делала свое дело". Он начал читать своим негромким хрипловатым голосом:

Что произошло после того, как прозвучало последнее слово, не поддается описанию. По словам того же мемуариста, "вся публика, как один человек, встала и начала бешено аплодировать. Но Некрасов ни разу не вышел на эти поздние овации легковерной толпы".

Переменив свое отношение к Некрасову, Тургенев стал иначе относиться и к некрасовским стихам. Удивительную несправедливость его отзывов нельзя обойти молчанием хотя бы потому, что эти отзывы, иногда предназначенные для печати, иногда же заключенные в письмах, испортили много крови Некрасову, принесли ему немало горьких минут. Известно, например, письмо, в котором Тургенев рассказывает, как он пробовал перечитать сборник некрасовских стихов. И вот заключение. "...Нет! Поэзия и не ночевала тут - бросил я в угол это жеваное папье-маше с поливкой из острой водки" (13 января 1868 года).

Забыв о своих прежних суждениях, иногда более чем положительных, Тургенев писал: "Я всегда был одного мнения о его сочинениях, и он это знает". В печати он высказывался столь же непримиримо и в том же духе. Так, в рецензии на сочинения Я. Полонского Тургенев демонстративно поставил его выше Некрасова: "...я убежден, что любители русской словесности будут перечитывать лучшие стихотворения Полонского, когда самое имя г. Некрасова покроется забвением. Почему же это? А просто потому, что в деле поэзии живуча только одна поэзия и что в белыми нитками сшитых, всякими пряностями приправленных, мучительно высиженных измышлениях "скорбной" музы г. Некрасова - ее-то, поэзии-то, и нет на грош". Это было настолько несправедливо, что сам Полонский был удивлен этими выпадами и сравнениями. Он писал Некрасову; "Отзыв И. С. Тургенева о стихах Ваших глубоко огорчил меня".

Нельзя думать, что враждебность к личности Некрасова, ослепившая его бывшего друга, питала эти беспощадные поношения "скорбной музы". Конечно, важнейшую роль играли тут особенности зрелой поэзии Некрасова: Тургеневу претил ее крепнущий демократизм, он не принимал ее сатирической остроты ("пряности"!) и революционной патетики. А уж тон и категоричность суждений определялись отношением к самому поэту.

Известно, что после относительного примирения, после последнего свидания с умиравшим Некрасовым Тургенев высказывал иные, положительные, суждения о его поэзии.