Надо ли говорить, что предложение было с благодарностью принято, о чем на другой же день Некрасову сообщил президент академии. Других же трофейных медведей охотник оставил себе.
О некрасовской квартире на Литейном, в которой побывали все русские писатели того времени, сохранилось множество воспоминаний современников. В один голос они говорят, что ее обстановка полностью соответствовала наклонностям хозяина. Войдя в квартиру, трудно было догадаться, что здесь живет литератор. "Скорее можно было подумать, что здесь обитает какой-то спортсмен, который весь ушел в охотничий промысел; во всех комнатах стояли огромные шкапы, в которых вместо книг красовались штуцера и винтовки", - вспоминал А. М. Скабичевский. Па шкафах стояли чучела птиц и зверей. А в большой комнате, между окнами, стояла опираясь на дубину, громадная медведица с двумя медвежатами; провожая гостей, хозяин с гордостью указывал на нее как на трофей, добытый в одном из самых рискованных охотничьих предприятий.
Охота на медведя не была случайностью в жизни Некрасова. Он был хорошо подготовлен к ней как человек, с детства привыкший к трудностям, к испытаниям разного рода, выработавший в себе отличную выдержкуг умение владеть собой. - Хуже трусости ничего быть не может! Как только человек струсил, он погиб, способен на всякую гадость, сейчас же превращается в зверя, - так говорил Некрасов одному из своих знакомых, подразумевая, конечно, отнюдь не только поведение на охоте.
Многие современники, хорошо знавшие Некрасова, ощущали в его охотничьих наклонностях одну из примет русского национального характера. По мнению писателя П. Д. Боборыкина, он сохранил в себе - даже в своей наружности, в лице, в манере говорить - признаки северорусского народного типа, сложившегося в приволжском крае; и притом, по словам того же писателя, он отнюдь не грешил никаким народничаньем ни в костюме, ни в тоне, ни в образе жизни. "Лучшие его портреты показывают этот типический склад лица и фигуры, какой вы встретите в наших волжских местностях".
Тот же мемуарист добавляет, что натура у него была действительно железная, предельно выносливая и в умственном труде, и в разных физических упражнениях. "Никто бы, взглянув на него иной раз за три, за четыре года до смерти, в пасмурный петербургский день, когда он весь гнулся и морщился, никто... не поверил бы, что этот человек мог в тот же день отправиться на охоту и пробыть десять-двенадцать часов сряду под дождем и снегом. Болезни, нездоровые привычки петербургской жизни, сидение за корректурами... долгие годы бедности, почти нищеты, томительного пробивания себе дороги - все это превратило бы другого человека в дряхлого старика в те годы, когда я знал Некрасова; а он смотрел совсем не старым человеком, и только один голос, давно получивший некоторую хрипловатость, показывал, что свежесть молодости утрачена" {Цит. по кн.: "Некрасов в воспоминаниях современников". М., 1971, стр. 252.}.
Литературная, журнальная борьба была подлинной стихией Некрасова. Правда, ему порой казалось, что эта деятельность ограничивает его возможности как поэта. В одном из поздних стихотворений, горько сетуя, что он будто бы недостаточно послужил "великим целям века", Некрасов заявил: "Мне борьба мешала быть поэтом, песни мне мешали быть бойцом". Можно понять эти слова так: необходимость упорной борьбы с реакционной политикой властей, с цензурой, с либеральной и ретроградной печатью мало оставляла ему сил и времени для творчества, для поэзии; с другой стороны, призвание поэта мешало ему стать в ряды прямых борцов за свободу народа (этот мотив не раз встречается в некрасовской лирике).
Возможно, именно так он и думал. Но теперь, когда миновало столетие, стало вполне ясно, что борьба не мешала, а помогала ему быть поэтом - настолько, что без этой титанической борьбы просто не было бы Некрасова, каким мы его знаем. С другой стороны, "песни" не отвлекали его от борьбы, а служили главным и лучшим ее проявлением.
Так было и в середине 60-х годов, когда усиление политической реакции, необходимость отстаивать журнал и чистоту его направления призвали некрасовскую музу к самой активной деятельности. Две главные линии, наиболее отвечавшие задачам времени, преобладали тогда в его творчестве.
Одна из них - народная, крестьянская, прочно и навсегда вошла в некрасовскую поэзию. В это время написаны "Песни", сюжеты которых, взятые из гущи крестьянского быта, обработаны в духе фольклора. Это песни о недоступной счастливой жизни ("У людей-то в дому - чистота, лепота..."), о безысходной бедности ("Молодые"); это искусно построенный на народных поговорках и прибаутках веселый диалог "Сват и жених". И наиболее значительная среди этих песен - "Катерина".
Здесь намечен сильный характер женщины, не желающей покориться семейному деспотизму. По справедливому мнению исследователей, замысел песни острополемичен - он родился из стремления опровергнуть славянофильскую проповедь долготерпения, будто бы присущего крестьянству. Еще Чернышевский выступил против журнала "Русская беседа", где в статье публициста Т. Филиппова прославлялись слова народной песни: "Потерпи, сестрица, потерпи, родная!" Несомненно, ту же песню Некрасов подверг ироническому осмеянию в своем стихотворении, где трижды, как рефрен, повторен совет "потерпеть":
"Потерпи, сестрица! - отвечает брат:
- Милого побои не долго болят!"
Героиня стихотворения всем своим обликом и поведением противостоит той рабской морали, какую насаждала "Русская беседа", опираясь на некоторые мотивы фольклора, отразившие домостроевский дух, бесправие женщины, ее тупую покорность мужчине.
"Катерина" - одно из тех некрасовских стихотворений, в которых любовь людей из народа предстает - в соответствии с мировоззрением революционного просветительства - как свободное чувство равных между собою людей.
Но почему стихотворение названо именно этим женским именем? Ведь в тексте оно не фигурирует, и героиня могла бы носить любое другое имя, а могла бы и не иметь его вовсе. По этому поводу высказана любопытная догадка: возможно, что заглавие стихотворения навеяно статьей Добролюбова о "Грозе" Островского. После этой статьи, содержащей страстную защиту права женщины на свободу чувства, имя Катерины прочно ассоциировалось с типом новой женщины из народа, "лучом света в темном царстве" {Б. Я. Бухштаб, К истории стихотворения Н. А. Некрасова "Катерина". "Некрасовский сборник", т. 1. М.-Л., 1951, стр. 99.}. Образы таких женщин, сильных и гордых, несмотря на свою тяжкую долю, все чаще появляются в поэзии Некрасова 60-х годов.
Но главной данью крестьянской теме была начатая в эти годы работа над поэмой "Кому на Руси жить хорошо". В январском номере "Современника" 1866 года появился "Пролог" к поэме, в котором были уже намечены и первые ее персонажи - "семь временно обязанных" мужиков Подтянутой губернии - и основные черты грандиозного идейно-художественного замысла, вместившего в себя весь опыт, накопленный к тому времени Некрасовым - поэтом и гражданином.
Что же касается второй отчетливо выраженной линии некрасовского творчества - сатиры, то ее бурный расцвет в 60-е годы также был подготовлен всем предыдущим развитием "музы мести и печали". Начиная с самых ранних стихов, Некрасов постоянно тяготел к сатирическому изображению действительности. Насмешка, ирония, сарказм были заложены в самой природе его таланта.
В 60-е годы он разрабатывает новые сатирические жанры, создает цикл стихотворных очерков, начатый еще в конце 50-х годов ("О погоде"), пишет сатирические поэмы-обозрения, задумывает обширную серию "клубных" сатир. Все эти сочинения, вместе взятые, представляют собой явление единственное и неповторимое в русской литературе. Их можно поставить рядом только с сатирической прозой Щедрина, великого обличителя правящих классов, язв и пороков старого общества.
Еще в монологе, озаглавленном "Из автобиографии генерал-лейтенанта Ф. И. Рудометова 2-го...", Некрасов заклеймил тип чиновника-мракобеса, поставленного руководить печатью и литературой. В этом персонаже справедливо видят черты некоторых тогдашних деятелей - адмирала Путятина, который возглавлял народное просвещение и пытался ввести казарменные порядки в учебных заведениях; черты Муравьева (по прозвищу "Вешатель"), с мая 1863 года управляющего Северо-Западным краем и жестоко подавившего польское восстание; к Муравьеву в некрасовском памфлете можно отнести такие строки:
...Потом, когда обширный край
Мне вверили по праву,
Девиз "Блюди и усмиряй!"
Я оправдал на славу...
Некрасов первый выдвинул эту чисто щедринскую формулу - девиз карателей и охранителей того времени "Блюди и усмиряй!". Разумеется, она относилась не только к Муравьеву. В образе генерала Рудометова создан обобщенный портрет гонителя просвещения, литературы, печати. Особенно отличился он в роли "начальника цензуры". Здесь автор с удовольствием дает слово ему самому - для рассказа о том, как он "порядок водворял" среди журналистов и ненавистных ему писателей:
...Умел я разом сократить
Журнальную подписку.
Пятнадцать цензоров сменил
(Все были либералы),
Лицеям, школам запретил
Выписывать журналы.
"Не успокоюсь, не поправ
Писателей свирепость!
Узнайте мой ужасный нрав,
И мощь мою - и крепость!" -
Я восклицал. Я их застиг,
Как ураган в пустыне,
И гибли, гибли сотни книг,
Как мухи в керосине!
В слове "крепость", видимо, заключен каламбур - намек на Петропавловскую крепость, куда сажали революционеров, неблагонадежных литераторов. Угроза, содержащаяся в этих словах, как будто превышает полномочия "начальника цензуры"; отсюда видно, что, обличая этого последнего, сатирик метил гораздо выше. Что же касается гибнущих книг, то этой теме Некрасов посвятил отдельное стихотворение "Пропала книга!", где выразил боль и негодование по поводу уничтожения (по приговору суда) смелой и честной книги; он восклицал:
И, может быть, мою печаль
Со мной разделит вся Россия!
Однако самый сильный удар по своему исконному врагу Некрасов нанес в сатире "Газетная". Это была первая из цикла "клубных" сатир, увидевшая свет. Некрасов успел воспользоваться новыми правилами о печати и опубликовал ее в первой же книжке журнала, освобожденной от предварительной цензуры (1865, Ќ 8).
В газетной комнате Английского клуба сидят постоянно два человека. Один из них - крепостник-помещик, который пишет в клубе приказы своему старосте ("Чтобы дома не тратить свечей") и в этих приказах внушает ему, что "лекарство для крестьянина лучшее - плеть...". Другой - отставной цензор николаевских времен; по привычке и до инерции, с карандашом в руках он продолжает искать "крамолу" в газетах и приходит в ужас, читая новые журналы. Поистине страшны и вид его, и все замашки:
...выправляет он слог,
С мысли автора краски стирает.
Вот он тихо промолвил: "Шалишь!"
Глаз его под очками играет,
Как у кошки, заметившей мышь...
|
