Статьи » В. Жданов. Некрасов »
Часть вторая » ХI. «Неверный звук»

Некрасов не мог не видеть непрочности положения "Современника". Порой даже создается впечатление, что он сознательно шел навстречу катастрофе, понимая ее неизбежность и стараясь лишь отвоевать каждый лишний день у судьбы, дорожа возможностью напечатать еще одно стихотворение, еще одну статью. Однако гроза налетела раньше, чем он мог предполагать.

4 апреля 1866 года на Дворцовой набережной, возле ворот Летнего сада, революционер-террорист Дмитрий Каракозов выстрелил в Александра II, когда тот садился в экипаж после прогулки по саду. Покушение не удалось: кто-то толкнул стрелявшего под руку. Спасителем царя был официально объявлен находившийся в толпе зевак мастеровой из крестьян, петербургский картузник Осип Комиссаров.

Этот день оказался роковым для русской журналистики. Началась полоса жестоких репрессий. Для следствия и расправы был назначен граф Муравьев, незадолго перед тем отличившийся при подавлении польского восстания. Муравьев теперь был облечен полномочиями почти диктатора, от него зависело все, в том числе и судьба лучших журналов.

По словам Елисеева, "общество, не ожидавшее ничего подобного, пришло в страшную панику, и большинство, как всегда бывает в подобных чрезвычайных случаях, набросилось на литературу, будучи уверено, что среди нас именно надобно искать виновников покушения". Многие литераторы со дня на день ждали теперь ареста, ибо Муравьева не напрасно называли самым страшным человеком в России. "В особенности, - вспоминал тот же Елисеев, - должны были трепетать сотрудники "Современника", который считался главным очагом всех... якобинских идей".

Вскоре действительно начались обыски и аресты. Искали сообщников Каракозова, хватали всех, кого можно было заподозрить в распространении "крамолы". Среди литераторов были взяты братья Курочкины и чуть ли не вся редакция "Искры", В. Зайцев, А. Слепцов, Д. Минаев, П. Лавров. Елисеев, проведший много бессонных ночей в тревожном ожидании, также был заключен в Петропавловскую крепость.

Сразу после этого на квартиру Елисеева явился Некрасов, чтобы узнать подробности ареста одного из главных своих сотрудников. Впоследствии Елисеев отметил незаурядную смелость Некрасова: он был единственный из всех знакомых, кто отважился посетить жену арестованного в то время, когда еще продолжался обыск. Гвардейский офицер, руководивший этой операцией, немедленно арестовал и Некрасова. Но жена Елисеева сумела его выручить. Она вступила в пререкания с офицером, доказывая, что лично почти незнакома с пришедшим, но зато поэта Некрасова знает вся Россия.

Во время этого спора Некрасов, бледный и суровый, стоял посредине комнаты. Через некоторое время он поклонился хозяйке дома и вышел. Никто не посмел его остановить. Однако офицер был раздосадован тем, что проявил мягкость.

"А это все вы виноваты!" - выговаривал он жене Елисеева. У той создалось впечатление, что "Муравьев имел намерение арестовать Некрасова".

Дело было в конце апреля. А немного позже, в стихотворении "Суд", Некрасов воспроизвел некоторые подробности своей встречи с офицером, хотя придал его облику иной характер ("...гвардейский офицер, любезный, статный, молодой и либеральный выше мер, день-два беседовал со мной" {"Современная повесть" в стихах "Суд", опубликованная в первом номере "новых" "Отечественных записок" (1868), была откликом на судебное дело, возбужденное цензурным ведомством по поводу напечатанной в "Современнике" статьи публициста Ю. Жуковского "Вопрос молодого поколения". Статья была признана оскорбительной для "чести и достоинства" всего дворянства. К суду были привлечены автор и А. Н. Пыпин как один из руководителей журнала.}).

После неудавшегося покушения на царя репрессии с новой силой обрушились на печать. Редактор "Современника" понял, что дела плохи и что надо спасать журнал. Он многим готов был пожертвовать ради своего детища.

Раньше всего он решил нанести визиты видным и влиятельным сановникам, которых знал по Английскому клубу или по делам охотничьим. Он побывал у министра двора графа Адлерберга, у Сергея Шереметьева - зятя самого Муравьева, у близкого ко двору Григория Строганова, который был старшиной клуба, у крупного цензурного чиновника Феофила Толстого. Результаты были неутешительны. После всех разговоров стало очевидно, что мнение правительства о "Современнике" крайне неблагоприятно и что спасти его невозможно.

Но Некрасов не мог в бездействии ждать событий и решился на чрезвычайные меры. 6 апреля он присутствовал на экстренном заседании Литературного фонда; там был принят "адрес" царю, в котором выражалась "беспредельная радость о сохранении горячо любимого монарха". Вместе с другими Некрасов подписал этот адрес.

Через несколько дней Английский клуб решил устроить обед в честь "спасителя царя". Сам спасенный только что пожаловал ему дворянское звание. Об Осипе Комиссарове писали все газеты. Его переименовали в Иосифа, воспевали в стихах, его целый месяц чествовали на различных банкетах, неизменно величая "орудием бога". Вокруг этого невзрачного и ничтожного человечка, волею случая попавшего в "герои", поднялся невообразимый шум. И когда Григорий Строганов как старшина клуба предложил Некрасову сказать стихотворный экспромт в честь Комиссарова, тот не счел возможным отказаться. На обеде, собравшем триста тридцать человек, он прочел стихи, где упоминался царь, отменивший "вековую бесправность людей", и прославлялся его спаситель как "орудие бога", направлявшего его руку. Стихи эти были напечатаны в "Современнике" и в других изданиях наряду со многими другими стихами на ту же тему.

Но это было еще не все. Неделя муравьевского террора, повергшая в панику журналистские крути, завершилась к середине апреля избранием Муравьева почетным членом Английского клуба - эта честь выпадала лишь немногим (когда-то ее удостоились Кутузов, затем Ермолов, Бенкендорф и еще два-три лица). По этому поводу 16 апреля в клубе был назначен торжественный обед. И опять граф Строганов обратился к Некрасову, не может ли он прочесть на обеде стихи в честь Муравьева. При этом, подбивая поэта, Строганов (как об этом вспоминал перед смертью Некрасов) утверждал, что его стихотворение могло бы "подействовать и укротить" диктатора.

За два дня до обеда Некрасов уже знал, что "Современник" будет запрещен. Феофил Толстой, член цензурного комитета, мелкий литератор и композитор, дилетант, любивший заигрывать с известными писателями, прислал ему записку, в которой сообщал: "Я только что узнал из вернейших источников, что участь "Современника" решена, и спешу поделиться с Вами этой печальной новостью". После этого Некрасову показалось, что последнее средство, которым он располагает, - это прямое обращение со стихами к Муравьеву. К тому же отказываться было поздно. Уклониться от обеда он не мог, а присутствовать и промолчать ему, поэту, было невозможно, это сочли бы за демонстрацию. И он согласился.

Сведения о выступлении Некрасова на обеде в честь Муравьева противоречивы и не очень достоверны. Те двенадцать строк, которые он прочитал, не сохранились - вероятно, поэт их сразу же уничтожил. Из немногих очевидцев выступления лишь барон А. И. Дельвиг коснулся этого эпизода в своих воспоминаниях. Вот что рассказал он:

"После обеда, когда Муравьев сидел со мной и другими членами в галерее при входе в столовую залу, к нему подошел издатель журнала "Современник", известный поэт Некрасов, об убеждениях которого правительство имело очень дурное мнение. Некрасов сказал Муравьеву, что он написал к нему послание в стихах, и просил позволения его прочитать. По прочтении он просил Муравьева о позволении напечатать это стихотворение. Муравьев отвечал, что, по его мнению, напечатание стихотворения было бы бесполезно, но так как оно составляет собственность Некрасова, то последний может располагать им по своему усмотрению. Эта крайне неловкая и неуместная выходка Некрасова очень не понравилась большей части членов клуба".

Поступок Некрасова вызвал недоумение и негодование в кругах передовой русской интеллигенции. Резко осудили его Герцен, известный народник П. Л. Лавров, каракозовец Худяков и другие. Однако никто не судил этот поступок так сурово и так беспощадно, как сам Некрасов.

Вернувшись домой из клуба, он в тот же вечер написал горькие стихи:

От злополучного дня 16 апреля 1866 года и до последних часов, жизни Некрасов не мог простить себе "муравьевских стихов, или "мадригала", как он их называл.

Некоторые современники находили известное оправдание поступку Некрасова, называли его "военной хитростью". Например, Елисеев исходил из того, что в тогдашнем мраке "...ни одна публичная мысль, ни одно публичное слово, а тем более дело не могли явиться без компромиссов, а у Некрасова на руках было большое публичное дело, дело расширения... свободного слова...". Елисеев считал, что Некрасов жертвовал своим самолюбием не только ради одного журнала, но ради литературы вообще, пытаясь отвести от нее новые гонения.

Так же думал и другой современник - А. Ф. Кони: "Некрасов жестоко ошибся... но несомненно, что он не преследовал никаких личных целей, а рисковал своей репутацией, чтобы спасти передовые органы общественной мысли от гибели".

Но ближе к истине были те, кто безоговорочно осуждал "муравьевскую оду" и с политической и с нравственной точек зрения. Лавров, например, тоже связывал ее с историческими обстоятельствами - отсутствием развитых революционных традиций, особенностями сложившейся обстановки. Но этим он только объяснял, а не оправдывал поступок Некрасова: "В трудную минуту, когда русское общество почти целиком было охвачено приступом трусливой подлости, его желание спасти страстно любимый им "Современник" довело его до нравственного падения и даже отуманило его светлую мысль, не угадавшую, что это падение было бесполезно при сложившихся условиях".

Сам Некрасов не искал для себя оправданий и всю жизнь жестоко страдал от сознания опрометчивости совершенного поступка. "Даже перед смертью, мучимый страшной болезнью, едва дышавший и говоривший, он не переставал приносить покаяние... Так давила и мучила его жертва, принесенная им в пользу своего великого дела" (Елисеев).