Наконец после одного разговора с Анной Алексеевной, когда она прямо высказала свое отношение к Зине, он решил, что молчать больше нельзя. "Итак, знай, - писал он сестре, - что я вовсе не сержусь и не считаю себя вправе сердиться; я считаю только себя вправе требовать от тебя, _из уважения ко мне_, приличного поведения с Зиной при случайной встрече..." (30 октября 1874 года),
Конечно, только крайняя необходимость заставила его сказать эти слова сестре, которую он любил и которой многим был обязан. Анна Алексеевна, в свою очередь, была его преданным другом, она ценила его талант и делала все, что могла, для облегчения его жизни. А позднее она много сил и труда вложила в подготовку первого посмертного издания стихов Некрасова.
А. Кони считал Анну Алексеевну женщиной умной, самостоятельной и до суровости правдивой. Такой она и была. Но чем больше ценил сестру Некрасов, тем труднее было ему примириться с ее отношением к Зине. Через некоторое время, в период тяжелой болезни Некрасова, Зинаида Николаевна проявила высокую самоотверженность, ухаживая за больным; но даже это почти ничего не изменило в сложившихся обстоятельствах.
* * *
К середине 70-х годов здоровье Некрасова начало заметно ухудшаться. Зимой 1874 года он несколько раз приглашал доктора Николая Андреевича Белоголового, жалуясь на недомогание, вялость и особенно на острую невралгическую боль. Однако он еще держался, работал, бывал в редакции, ездил на охоту.
В эту зиму он участвовал в редактировании сборника "Складчина", изданного в помощь пострадавшим от голода в Самарской губернии, и поместил в нем "Три элегии", посвященные Плещееву; готовил восьмитомное издание сочинений Островского; вел переговоры и переписку с писателями-авторами "Отечественных записок". В частности, он возобновил отношения с Достоевским, который вручил ему только что законченную первую часть романа "Подросток". По словам Достоевского, Некрасов принял его "очень дружески", а потом сам пришел к нему по прочтении "Подростка", чтобы "выразить свой восторг".
К этому же времени относится и активная деятельность Некрасова в Литературном фонде. В феврале 1875 года его избрали товарищем председателя фонда. Он бывает на заседаниях комитета, хлопочет о выдаче ссуд, ездит по квартирам больных и нуждающихся литераторов. И наконец, сам жертвует в кассу Литературного фонда восемьсот рублей.
Лето 1875 года Некрасов с Зиной последний раз провел в Карабихе. Чувствовал он себя плохо: "...снадобье, которое мне дали доктора, нисколько не действует; желудок и печень в скверном состоянии. Не знаю, что и делать..." (29 июня 1875 года). Тем не менее он продолжал работать не покладая рук. Именно в это время, в июле, была закончена большая сатира "Современники", в которой сказался весь опыт, накопленный к тому времени Некрасовым - суровым обличителем дворянского-буржуазного общества.
Еще в поэме "Недавнее время" (1871) он под видом критики завсегдатаев Английского клуба дал остроразоблачительные портреты либералов, "салонных якобинцев", аристократических тунеядцев, старых крепостников п молодых миллионеров нового типа. Цензурные власти сразу заметили, что "клуб здесь только маска, под прикрытием которой поэту удобнее порицать порядки недавнего прошлого". Эти традиции клубной сатиры Некрасов развил в поэме "Современники". Поэт уже не ссылался здесь на порядки "недавнего времени", и самое название сатиры напоминало, что речь идет о вполне современных темах и проблемах.
"Современники" - вершина сатирического творчества Некрасова; в русской литературе они стоят рядом с бессмертными разоблачениями Щедрина. Некрасову удалось с большой художественной силой показать нарождение и разгул капиталистического хищничества в России; соединив в своих картинах клубной жизни документальную основу (почти все персонажи - реальные лица) с гротескными характеристиками, он создал колоритные образы финансовых и промышленных воротил, спекулянтов, титулованных казнокрадов и прочих рыцарей наживы с их алчностью, цинизмом и могуществом.
Самые отвратительные стороны отечественного капитализма Некрасов сумел увидеть и выставить на позор в то время, когда многие его черты еще не обрисовались достаточно ясно.
Наступивший "грязный" век чистогана и всеобщей продажности, союз набиравшей силы буржуазии с царизмом вызывали такую ненависть у поэта, что он начал свою сатиру прямо с разящих строк: "Я книгу взял, восстав от сна, и прочитал я в ней: "Бывали хуже времена, но не было подлей".
"Книга" - это журнал с рассказом забытой ныне писательницы Н. Хвощинской; годом раньше сам же Некрасов напечатал в "Отечественных записках" этот рассказ, где ему запомнились слова: "Были времена хуже - подлее не бывало". Они пригодились теперь поэту для острой характеристики "времени" и определили тональность всей сатиры.
Прошло еще несколько месяцев, и началось "беспрестанное хворанье". Летом 1876 года Некрасовы жили на даче в Чудовской Луке. Отсюда Николай Алексеевич писал в Карабиху: "Любезный брат Федор, мне очень плохо; главное: не имею минуты покоя и не могу спать - такие ужасные боли в спине и ниже уже третий месяц. Живу я в усадьбе около Чудова, почти каждые десять дней езжу в Гатчино, где живет доктор Боткин; что далее будет со мною, не знаю..." (11 июля 1876 года).
Через несколько дней он рассказывает сестре: "Любезная сестра Анна, я уже четвертый раз путешествую в Гатчино... Боли меня не покидают; сто дней не спал по-человечески; облегчения бывают изредка - на полдня; а то сплошная мука. Ноги слабеют" (26 июля 1876 года).
Не зная, чем облегчить болезнь, еще не вполне разгаданную, Сергей Петрович Боткин предложил лечение крымским воздухом, теплом и виноградом. Эта мысль обрадовала больного. "Числа 24-25 августа я еду в Крым; там хорошая осень, и притом там будет доктор Боткин, едущий туда с государыней; еду по его совету, он надеется меня поправить" (15 августа 1876 года).
В Ялте они остановились в гостинице "Россия". Больной был очень доволен погодой и природой, ему стало немного легче. Он начал прогуливаться пешком, ездить с Зиной в экипаже в горы. Почти каждый день бывал у него доктор Боткин.
Приглашая сестру в Ялту, Некрасов писал: "...я в моем трудном положении нахожу минуты, когда море и здешняя природа вообще покоряют меня и утоляют. Выезжаю теперь по утрам каждый день, всего чаще в Орианду - это лучшее, что здесь пока видел; проходит в езде и прогулке от полутора до двух часов весьма приятно... Ноги плохи, сон дурен, но всё же я покрепче; кабы не проклятые боли - пропасть бы написал..." (19-21 сентября 1876 года).
Однако в Ялте он написал не так уж мало - здесь была почти завершена важнейшая часть поэмы "Кому на Руси жить хорошо" - "Пир на весь мир", посвященный С. П. Боткину. Это был настоящий подвиг. В "Пире" нет никаких следов болезни, усталости, наоборот, он поражает силой мысли, яркостью словесного мастерства. Это отмечали еще современники поэта. "...Поразительным является тот факт, - писал один из них (народник А. Г. Штанге), - что "Пир" написан полуживым человеком, над которым уже была занесена неумолимая рука смерти".
30 октября Некрасов возвратился домой. Временное улучшение исчезло. Доктор Белоголовый нашел "резкое похудание в теле" и усиление болей, теперь почти не прекращающихся. Больной не мог спать по нескольку ночей подряд, доходил до полного отчаяния и говорил о самоубийство. Салтыков, навестивший его в день приезда, писал Анненкову:
"...Воротился из Крыма Некрасов - совсем мертвый человек. Ни сна, ни аппетита - все пропало... Не проходит десяти минут без мучительнейших болей в кишках... Вы бы не узнали его, если б теперь увидели. Я был хорош, а он теперь - две капли воды большой осенний комар, едва передвигающий ноги" (1 ноября 1876 года).
К тяжелому состоянию больного присоединилась, по выражению Белоголового, "новая нравственная тревога": он узнал, что цензура запретила "Пир на весь мир", который печатался в ноябрьской книжке "Отечественных записок". Поэт начал борьбу, пытаясь отстоять свое детище, выстраданное в буквальном смысле слова. Он искалечил текст правкой ради цензуры. Затем пригласил к себе председателя Петербургского цензурного комитета Петрова и битых два часа, несмотря на сильные боли, доказывал ему всю несообразность запрещения.
По словам присутствовавшей при этом Анны Алексеевны, автор разъяснял цензору чуть ли не каждую строчку, это подсмеиваясь над ним ядовито, то жестоко пробирая и его и всю клику". Петров терпеливо слушал, только пыхтел и отирал пот с лица, как после жаркой бани, и по временам мычал: "Да успокойтесь, Николай Алексеевич", или: "Вот поправитесь, переделаете, тогда и пройдет".
Переговоры не помогли. "Пир на весь мир" вырезали из вышедшей книжки журнала. Пои жизни автора он не увидел света.
После этой истории Некрасов встретил Белоголового такими горькими словами:
- Вот оно, наше ремесло литератора! Когда я начал свою литературную деятельность и написал первую свою вещь, то тотчас же встретился с ножницами. Прошло тридцать семь лет, и вот я, умирая, пишу свое последнее произведение - и опять сталкиваюсь с теми же ножницами!
Трагедию поэта, на пороге смерти вступившего в неравную борьбу с цензурой, хорошо раскрыл Салтыков в одном из писем к Анненкову: "...Этот человек, повитый и воспитанный цензурой, задумал и умереть под игом ее. Среди почти невозможных болей написал поэму, которую цензурам не замедлила вырезать из 11-го номера. Можете сами представить себе, какое впечатление должен был произвести этот храбрый поступок на умирающего человека" (25 октября 1876 года).
Ему становилось все хуже, и в начале нового, 1877 года он решил составить завещание. Свидетелями были Салтыков, Белоголовый и Елисеев. Душеприказчиками, то есть исполнителями завещания, умирающий назначил Александра Николаевича Еракова и присяжного поверенного Алексея Михайловича Унковского.
Согласно завещанию, все права на изданные и неизданные сочинения были переданы Анне Алексеевне; часть денег от продажи сочинений должна была получить семья Чернышевского. Камердинеру Василию Матвееву была назначена пожизненная пенсия (триста рублей в год, из доходов Анны Алексеевны); крестьянин Никанор Афанасьев, служивший у Некрасова, получил две тысячи рублей; Зинаиде Николаевне предоставлялось все движимое имущество в квартире на Литейном, а также имение Чудовская Лука, которое ей надлежало поделить пополам с Константином Алексеевичем; ему же были оставлены все ружья завещателя. Не забыта была и Авдотья Яковлевна.
В завещании был один примечательный пункт: "Капитала в денежных бумагах он, завещатель, вовсе не имеет". Это вызвало некоторое удивление современников, считавших состояние Некрасова в последние годы жизни очень значительным. П. М. Ковалевский уверяет, будто незадолго до смерти Некрасов не скрывал, что у него "не одна сотня тысяч в процентных бумагах". Однако тот же мемуарист, подтверждая, что денег после Некрасова не осталось, говорит, что вопрос о том, куда они девались, был для всех тайной. И выдвигает предположение: "Или состояние опять принесено в жертву "направлению"..."
Удивлялся отсутствию денег и другой мемуарист - Л. Ф. Пантелеев. Он сообщает следующее: "В свое время в кругу лиц, близких к Литературному фонду, питалась уверенность, основанная на каких-то довольно ясных намеках самого Некрасова, что от него будет завещано фонду более или менее значительный капитал. Однако в духовном завещании Некрасова ни Фонду, ни на какое-нибудь общественное дело ничего не оказалось".
Некоторые современники, по-видимому, кое-что знали или догадывались об истинных причинах исчезновения "капитала". Вслед за Ковалевским, но более определенно, говорит об этом такая осведомленная мемуаристка, как Е. А. Штакеншнейдер, впрочем, отнюдь не одобрявшая ни "направления", которому служил Некрасов, ни "нигилистов", под которыми она, видимо, подразумевала революционеров-землевольцев 70-х годов.
19 октября 1880 года, спустя три года после смерти Некрасова, Штакеншнейдер записала в своем дневнике: "Нигилисты как будто унялись... Кажется, их в самом деле много переловили. Или, что боже упаси, они только притихли, чтобы сделать какой-нибудь отчаянный прыжок. Но, может быть, и средства их поистощились. Сто семьдесят тысяч Лизогуба {Д. А. Лизогуб - помещик Черниговской губернии, примкнул к революционно-народническому движению 70-х годов, для которого пожертвовал свое состояние. Был повешен 8 августа 1879 года в Одессе.} все вышли, и завещанные Некрасовым пятьсот тысяч также. Все мне не верится, что Некрасов мог их завещать для подобной цели".
|
