Статьи » В. Жданов. Некрасов »
Часть вторая » XV. Последние песни

Сведения насчет Лизогуба мемуаристка передает верно. Может быть, так же справедливо и ее сообщение о Некрасове?

Верится ей или не верится, это не так уж существенно. Важно, что слухи о завещании денег ходили, и даже называлась определенная сумма; может быть, здесь и надо искать объяснение загадки, куда девались деньги, почему даже Литературный фонд не получил ни копейки по завещанию. Не пошли ли эти деньги на поддержку революционно-народнических организаций, на революционную пропаганду?

Фактов, прямо подтверждающих эти предположения, пока нет. Но самая возможность таких предположений знаменательна.

В декабре 1876 года несколько врачей, лечивших Некрасова, а также профессор Н. В. Склифосовский, собрались на консилиум и наконец определили болезнь: рак прямой кишки. Склифосовский старался успокоить больного, а коллегам сказал, что, по его мнению, неизбежна операция. Врачи согласились с этим, понимая, что хирургическое вмешательство может продлить жизнь, устранить "вероятность мучительного исхода, следующего за абсолютной непроходимостью кишки" (слова Белоголового).

Даже намек на возможность операции вызвал раздражение больного, - он наотрез заявил, что предпочитает умереть, чем подвергаться новым мучениям. Тем не менее Анна Алексеевна по совету врачей написала письмо в Вену, где у нее был знакомый, с просьбой выяснить - не согласится ли приехать в Петербург знаменитый немецкий хирург Теодор Билльрот.

Между тем болезнь прогрессировала, страдания становились непереносимыми даже для окружающих. Опий, который вводили три раза в день, уже почти не помогал. В одну из таких тяжелых бессонных ночей он набросал стихи, посвященные Зине:

Но Зина не могла уснуть, она оказалась преданным другом и надежной сиделкой, как и сестра поэта. Обе они, по выражению современника, соперничали в самоистязаниях, каждая старалась первой подбежать к постели. Зато, когда истекли эти двести дней и ночей, а к ним прибавились еще многие дни и ночи без сна, она из молодой и цветущей женщины превратилась в старуху.

Непостижимо, как в этих условиях, преодолевая боль, Некрасов создавал свои предсмертные стихи - "Последние песни". Он знал, что умирает, и торопился подвести итоги, высказать то, что было для него бесконечно важно. Поэтому он молил свою музу: "Могучей силой вдохновенья Страданья тела победи, Любви, негодованья, мщенья Зажги огонь в моей груди!"

У Некрасова появился досуг, которого никогда не было, и он мог неторопливо размышлять о жизни в те часы, когда не слишком мучила боль. Тогда-то, полностью отдавшись стихам, он сказал свои знаменитые слова: "Мне борьба мешала быть поэтом, песни мне мешали быть борцом".

Теперь вопреки всему стихи становились все лучше, словно его талант продолжал крепнуть и развиваться, попирая законы, по которым живет человеческий организм. Перед ним вдруг раздвинулись горизонты, прежде заслоненные повседневностью: злободневное отступало перед вечным...

В эти дни он все чаще обращался к своей музе, словно она могла разделить с ним его одиночество и тоску: "О муза! ты была мне другом, приди на мой последний зов!" - молил он, уверенный, что в музе его бессмертие и спасение.

Но муза уже была не та, что прежде. Однажды Некрасов записал в дневнике, который он начал вести во время болезни: "...муза явилась ко мне беззубой, дряхлой старухой, не было и следа прежней красоты и молодости, того образа породистой русской крестьянки, в каком она всего чаще являлась мне и в каком обрисована в поэме моей "Мороз, Красный нос". Этот небывалый в русской поэзии образ музы-смерти появился в изумительном стихотворении "Баюшки-баю":

Но и об этой бредущей на костылях музе он мог с полным основанием сказать: "Сестра народа - и моя", потому что мысли о судьбе народа не покидали его и сейчас. Перед всепоглощающей любовью к народу отступали его собственные страдания; вот почему в созданном на краю могилы стихотворении "Сеятелям" нет ни звука о болезни и смерти: стихи написаны прежним Некрасовым, трибуном и, борцоМу-они звучали как завещание: "Сейте разумное, доброе, вечное, сейте! Спасибо вам скажет сердечное русский народ..." Он сам всю жизнь был таким сеятелем и теперь знал, что ему уже не увидеть всходов.

Минуты бодрости сменялись у него унынием, особенно когда он думал "об осужденных в изгнание вечное, О заточенных в тюрьму", или об "ушедших" - о своих погибших друзьях и соратниках. Порой казались бесполезными жертвы, принесенные ими, и ненужной его собственная борьба, его страдания: "Я настолько же чуждым народу Умираю, как жить начинал".

Но еще при жизни поэта эти его мысли были убедительно опровергнуты.

В январском номере "Отечественных записок" появились стихи из цикла "Последние песни". Читатели узнали о тяжелой болезни поэта. Он стал получать письма с выражением сочувствия. К нему приходили незнакомые люди, часто студенты. Их было так много, что пришлось повесить на дверях квартиры объявление: "Сим заявляю, что по крайней слабости здоровья ни принимать приходящих ко мне не могу, ни отвечать на письма, которые оставляются непрочитанными".

Однако поток писем продолжался. Доктор Белоголовый свидетельствует, что Некрасов ежедневно получал "массу писем и телеграмм, то единичных, то коллективных из разных мест и часто глухих закоулков России, из которых он мог заключить, как высоко ценит его родина и какими огромными симпатиями повсеместно пользуется его талант". Все это утешало поэта и скрашивало его последние дни.

Но, пожалуй, самое значительное событие произошло в начале февраля 1877 года, когда студенты нескольких учебных заведений - Петербургского университета. Медико-хирургической академии. Харьковского университета и Харьковского ветеринарного института, а также слушательницы женских врачебных курсов - составили и послали Некрасову адрес, в котором выражалось преклонение перед поэтом и гражданином. "Из уст в уста передавая дорогие нам имена, - писали студенты, - не забудем мы и твоего имени и вручим его исцеленному и прозревшему народу, чтобы знал он и того, чьих много добрых семян упало на почву народного счастья. Знай же, что ты не одинок, что взлелеет и возрастит семена эти всей душой тебя любящая учащаяся молодежь русская".

Под адресом стояло триста девяносто пять подписей: он был редким для того времени выражением общественного мнения, мыслей и чувств революционно настроенной молодежи.

Неожиданный приход трех студентов означал, что битва не проиграна. Радостно взволнованный, Некрасов слабым голосом, слегка нараспев прочитал гостям стихотворение "Вам, мой дар ценившим и любившим...", которое не вошло в сборник "Последние песни", хотя по замыслу поэта должно было стать посвящением к нему. Некрасов подарил студентам на память листок бумаги, на котором его рукою было написано это лирическое прощание с читателем: "Вам, ко мне участье заявившим в черный год, простертый надо мной, посвящаю труд последний мой!" Этот листок в рамке и под стеклом долго висел на стене университетской библиотеки.

Примерно тогда же, в январе 1877 года, Павел Михайлович Третьяков, собиратель искусства и основатель картинной галереи, заказал художнику И. Н. Крамскому портрет Некрасова. В феврале художник провел целую неделю в доме поэта, но работать почти не мог, - сильные боли не позволяли Некрасову оставаться в одном положении больше нескольких минут.

Заказчик торопил мастера: "Хорошо бы очень было, если бы удалось успеть написать Некрасова. Уж очень бы я рад был". А мастер, преодолев огромные трудности, пользуясь редкими "просветами", к концу марта уже завершал свою работу. При этом он жаловался Третьякову: "Я хотел бы еще сказать Вам, что с Некрасовым чистая беда - ведь дежурить приходится каждый день, а работаешь 1/4 часа, много 1/2 часа. Ну, да теперь кажется отделался".

Кроме большого портрета, Крамской в те же дни создал картину, изображающую больного поэта в постели, с карандашом в руке, пишущего стихи. Он назвал ее "Некрасов в период "Последних песен". Поворот головы, лицо поэта на картине почти полностью повторяют большой портрет.

Во время работы Некрасов, несомненно, читал Крамскому свои последние песни. 3 марта он прочел стихотворение "Баюшки-баю", о котором художник отозвался так: "Просто решительно одно из величайших произведений русской поэзии!"

Испытывая нежность и благодарность к Зине за ее самоотверженность, Некрасов, несмотря на свое отчаянное положение, принял решение - обвенчаться с ней, то есть вступить в законный брак. Это было нелегко, надо было обойти церковные правила, требовавшие, чтобы подобные обряды производились в церкви.

Ераков, Салтыков и Унковский взялись за дело. По совету митрополита, к которому пришлось обращаться за разрешением, они достали^через военное ведомство походную церковь-палатку и разместили ее в зале некрасовской квартиры. Пригласили священника. Больного взяли под руки и три раза обвели вокруг аналоя, полуживого от страданий. Очевидцы запомнили, что он был босой и в длинной белой рубахе.

Церковным властям еще долго не давал покоя вопрос, правильно ли совершен брак. Говорили, что священника даже постигла какая-то кара за самовольство. Но Некрасов был спокоен - Зина приобрела законные права и могла лучше устроить свое будущее. Недовольна была только Анна Алексеевна. Она писала Федору Алексеевичу: "В Фомин понедельник брат женился, это было для меня тяжелым сюрпризом, именно случилось тогда, когда я наименее этого ожидала".

Венчание произошло 4 апреля. А 11 апреля приехал из Вены Билльрот, с приглашением которого в конце концов согласился Некрасов. На следующий же день, в час дня, была сделана операция - colotomia в левой поясничной области. Она продолжалась всего около получаса и прошла успешно. Благодаря хлороформированию больной ничего не чувствовал, а, проснувшись, выразил удовлетворение, что все благополучно кончилось.

На некоторое время пришло облегчение. Он стал сидеть в кресле, похаживать по комнате. Его навещали немногие знакомые - бывали Салтыков, Плещеев, приехал Достоевский. Наконец в июле - видимо, по инициативе Пыпина - состоялось свидание с Тургеневым. Больного осторожно подготавливали к этой встрече, но он сам, узнав, что Тургенев в Петербурге, выразил желание его увидеть.