Об этом драматическом эпизоде сохранились два рассказа. Один принадлежит Зинаиде Николаевне: в старости она вспоминала, как в дверях комнаты, где лежал поэт, появился Тургенев - бодрый, высокий, представительный. Он застыл у входа, пораженный видом больного. А Некрасова охватило невыразимое душевное волнение. Он поднял тонкую, исхудалую руку и сделал прощальный жест в сторону пришедшего. Тургенев же молча благословил бывшего друга и исчез в дверях. Не было сказано ни слова.
Другое описание той же встречи сделано самим Тургеневым. Это стихотворение в прозе "Последнее свидание":
"Мы были когда-то короткими, близкими друзьями..; Но настал недобрый миг - и мы расстались, как враги.
Прошло много лет... И вот, заехав в город, где он жил, я узнал, что он безнадежно болен - и желает видеться со мною.
Я отправился к нему, вошел в его комнату... Взоры наши встретились.
Я едва узнал его. Боже! что с ним сделал недуг!
Желтый, высохший, с лысиной во всю голову, с узкой седой бородой, он сидел в одной, нарочно изрезанной рубахе... Он не мог сносить давление самого легкого платья. Порывисто протянул он мне страшно худую, словно обглоданную руку, усиленно прошептал несколько невнятных слов - привет ли то был, упрек ли, кто знает?
- Изможденная грудь заколыхалась - и на съёженные зрачки загоревшихся глаз скатились две скупые, страдальческие слезинки.
Сердце во мне упало... Я сел на стул возле него - и, опустив невольно взоры перед тем ужасом и безобразием, также протянул руку.
Но мне почудилось, что не его рука взялась за мою.
Мне почудилось, что между нами сидит высокая, тихая, белая женщина. Длинный покров облекает ее с ног до головы. Никуда не смотрят ее глубокие, бледные глаза; ничего не говорят ее бледные, строгие губы...
Эта женщина соединила наши руки... Она навсегда примирила нас. Да... Смерть нас примирила".
Летом Некрасова перевезли на дачу. Он начал писать стихи (после перерыва), читал газеты. Но видно было, что жизнь в нем угасает. "...Теперь буквально остались одни кости, - писала Анна Алексеевна в Карабиху, - страшно смотреть, когда он становится на ноги".
В это время им еще владела мысль рассказать читателям о своей жизни, оставить свою автобиографию. С этой целью он, когда мог, диктовал сестре или брату Константину, который был все время при нем, отрывки из воспоминаний о прошлом. Иногда он даже будил их ночью, чтобы записать что-нибудь важное. В других случаях просто рассказывал какой-нибудь эпизод навестившим его знакомым и просил записать его и литературно обработать.
Осенью наступило резкое ухудшение. Оно сопровождалось полным параличом правой половины тела, частыми выключениями сознания. Впрочем, оно быстро к нему возвращалось. Однажды, чтобы испытать свежесть головы умирающего, доктор Белоголовый сказал:
- А ведь сегодня четырнадцатое декабря.
- Да, - ответил больной, - я нынче как проснулся, так и вспомнил об этом.
В начале ноября Пыпин принес Некрасову письмо Чернышевского из Сибири, в котором говорилось: "...Скажи ему, что я горячо любил его, как человека... что я убежден: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов". Прослушав эти слова, Николай Алексеевич ответил:
- Скажите Николаю Гавриловичу, что я очень благодарю его: я теперь утешен - его слова дороже мне, чем чьи-либо слова.
Он скончался в 8 часов 30 минут вечера 27 декабря 1877 года (8 января 1878 года по новому стилю).
* * *
Его гроб несли на руках до самого Новодевичьего монастыря. Собралось более пяти тысяч человек. Елисеев, описавший похороны в статье, которая была вырезана из журнала цензурой, говорит, что со времени Пушкина "едва ли ко гробу какого-нибудь писателя стекалось столько народу, сколько мы видели при гробе Некрасова... Интеллигентный Петербург с утра до ночи толпился в его квартире. Надобно было видеть, с каким непритворным горем толпы учащейся молодежи явились при его гробе, благоговейно склонялись на колени перед гробом, целовали его руки и потом сменялись новыми толпами".
Похороны носили характер политической демонстрации. В них приняли участие нелегальные народнические организации - землевольцы, южнорусские бунтари, как раз в то время собравшиеся в Петербурге. Плеханов, активный деятель тайного общества "Земля и воля", рассказывает, что это общество решило открыто явиться на похороны в качестве революционной социалистической организации. С этой целью был заказан венок с надписью на алой ленте: "От социалистов". Бунтари и землевольцы вместе с участниками рабочих кружков кольцом сомкнулись вокруг венка; они были вооружены, вспоминал Плеханов, и собирались пустить в дело револьверы, если бы полиция попыталась отнять венок силой. Но этого не случилось, полиция предпочла венка не заметить.
Над могилой говорили речи. Выступили В. А. Панаев, Достоевский, Засодимский, Плеханов и неизвестный рабочий. Самый факт выступления Достоевского над гробом Некрасова знаменателен. Говоря о его поэзии, писатель заметил, что по своему таланту Некрасов не ниже Пушкина.
"Это показалось нам вопиющей несправедливостью, - вспоминает Плеханов. - Он был выше Пушкина! - закричали мы дружно и громко.
Бедный Достоевский этого не ожидал. На мгновенье он растерялся. Но его любовь к Пушкину была слишком велика, чтобы он мог согласиться с нами. Поставив Некрасова на один уровень с Пушкиным, он дошел до крайнего предела уступок "молодому поколению".
- Не выше, но и не ниже Пушкина! - не без раздражения ответил он, обернувшись в нашу сторону..."
Плеханов выступил от имени общества "Земля и воля" и высказал в своей речи все, что думала об авторе "Железной дороги" тогдашняя революционная интеллигенция. При этом оратор не стеснялся присутствия полиции. Он прямо указал, что Некрасов был певцом угнетенных, сказал о значении его поэзии для русской революции.
* * *
В одном из последних своих стихотворений, обращаясь к "родине милой", к будущему читателю, Некрасов воскликнул: "Как человека -забудь меня - частного, но как поэта - суди..."
В этих словах - отражение "покаянных" настроений поэта, отголосок постоянно мучившей его мысли о своем будто бы неисполненном долге перед народом. И еще - сожалений о том, что его "частная" жизнь не похожа на жизнь тех, кто "жертвовал собой", "бросаясь прямо в пламя", и погибал во имя убеждений; сам Некрасов осуждал свою приверженность к "минутным благам", к которым он был, по его же словам, прикован "привычкой и средой".
Склонный преувеличивать свои "грехи" и ошибки, Некрасов считал, что родина должна "судить" о нем только по его поэзии: "И не боюсь я суда того строгого. Чист пред тобою я, мать". Конечно, в творчестве писателя проявляются самые сильные, самые светлые стороны его личности. Но было бы неправильно "судить" о Некрасове-поэте, забыв о нем, как о человеке. Разорвать эти два плана, противопоставить их друг другу невозможно. Тем более, что - при всех "грехах" - частная жизнь поэта, редактора, гражданина была теснейшим образом связана со своим временем, переплетена с большими и малыми событиями, и уже по одному этому достойна внимания и изучения. А попытки недоброжелателей и врагов очернить и оклеветать поэта, используя его слабости и ошибки, отметены самой историей.
Творчество писателя - неотъемлемая часть его биографии. Вот почему дело биографа - даже вопреки желанию самого поэта - показать историческое лицо в его целостности; не обойти, не забыть "частного" человека, а показать естественную слитность жизни и творчества художника, раскрыть их связи и противоречия.
Кто-то еще в давнее время назвал Некрасова самым русским из всех русских поэтов. В самом деле, глубокая самобытность, теснейшая связь с национальной жизнью, близость к народу, к крестьянству отличают его музу. Всеми корнями связанный с русской литературой, со своими великими предшественниками и современниками, Некрасов как поэт выделялся среди них, и это было замечено еще при его жизни. Критик "Русского слова" В. Зайцев в 1864 году писал, что Некрасов - народный поэт, что "по предмету своему, по своему герою стихотворения Некрасова не имеют равных во всей русской литературе".
Теперь, когда минуло столетие, можно сказать и больше - стихи его не имеют себе равных во всей мировой литературе, ибо ни одна литература мира не знала народного и революционно-крестьянского поэта такого масштаба, как Некрасов, Это отмечено и в зарубежной критике. После смерти Некрасова, когда интерес к его поэзии на Западе заметно увеличился, Мельхиор де Вогюэ в 1884 году писал о его исключительной самобытности: "Оригинальность его господствующая черта. Ни в какой европейской литературе в течение пятидесяти лет не было поэта более индивидуального, более неожиданного в своих мечтах, более свободного от всяких подражаний". При этом французский критик выше всего в наследии русского поэта ставил его стихи о крестьянстве.
Такое понимание Некрасова можно встретить и в современной критике. Так, Ш. Корбэ в книге "Некрасов, человек и поэт" (1948) выделяет крестьянскую тему у Некрасова. Он считает, что поэму "Коробейники" не с чем сравнить в мировой литературе, как и "Мороз, Красный нос" - подлинный шедевр мирового искусства. Французский исследователь указывает, что Некрасов впервые "ввел мужика в семью человечества".
К этим суждениям можно добавить, что круг поэтической деятельности Некрасова, разумеется, нельзя ограничить крестьянской темой, как ни велико ее место в наследии поэта. В сферу его внимания входили и жизнь большого города, и героические страницы прошлого - движение декабристов, и высокие человеческие чувства, запечатленные в его лирике. Он был крупнейшим поэтическим выразителем национального сознания, певцом русского народа в определенную эпоху его истории. Он был великим художником русского слова, вобравшего в себя все богатства народной речи и народной поэзии. Он был редактором лучших русских журналов, в течение трех десятилетий бессменно стоявшим в центре литературного движения, принимавшим на себя все тревоги и бури своего времени. Все это - заслуги исторические, определяющие ту новую ступень, на которую поднял русскую поэзию, русскую литературу Некрасов - предшественник Блока, Маяковского, Демьяна Бедного, Твардовского.
А. В. Луначарский сказал о нем: "Не принижая ни на минуту ни великих алтарей Пушкина и Лермонтова, ни более скромных, но прекрасных памятников Алексея Толстого, Тютчева, Фета и других, мы все же говорим: нет в русской литературе, во всей литературе нашей такого человека, перед которым мы с любовью и благоговением склонились бы ниже, чем перед памятью Некрасова".
|
