По выходе первых номеров журнала Белинский заявил, что он хотел бы войти в число пайщиков, с тем чтобы получать третью долю дохода наряду с двумя другими издателями. Белинский думал стать одним из равноправных "хозяев" журнала, поскольку он и задуман-то был во многом для него как необходимая трибуна после разрыва с Краевским. Однако здоровье критика в это время было уже до крайности расстроено, дни его были сочтены.
Некрасов опасался, что, включив Белинского в число пайщиков, он свяжет себя с его наследниками. Он не мог пойти на это, поскольку материальное положение журнала было очень неопределенно, ведь он начал издаваться на одолженные деньги. В этом главная причина того, что Некрасов (как и Панаев) не считал возможным приглашать его в качестве "пайщика". "Я на это не согласился, как мне было ни тяжело ему отказывать", - писал Некрасов позднее.
Белинского огорчил отказ, и он заметно охладел к Некрасову. В письме Тургеневу от 19 февраля 1847 года критик рассказал эту историю, прибавив, что очень любил Некрасова, а теперь ему досадно не за себя, а за него. Упомянул о "внутреннем разрыве". И закончил так: "Я и теперь высоко ценю Некрасова за его богатую натуру и даровитость; но тем не менее он в моих глазах - человек, у которого будет капитал, который будет богат, а я знаю, как это делается..."
Суровый приговор Белинского, судя по всему, был известен Некрасову. Во всяком случае, много лет спустя, прочитав это письмо, опубликованное тем, кому оно было адресовано, Некрасов сказал, что все это в еще более прямом и резком виде он в свое время слышал от самого Белинского. И все-таки Некрасов считал, что поступил тогда правильно, тем более что материальные интересы критика не пострадали от того, что он не стал пайщиком.
Что же было дальше? Прошло немного времени после разговора с Некрасовым, и Белинский, объяснившись еще с Панаевым, заметно смягчился. "Подувшись на меня несколько дней, - вспоминал Некрасов, - он сам высказал мне... свое сожаление о последовавшем в нем внутреннем разрыве со мной". Он согласился, что роль пайщика была ему крайне невыгодна, так как издание в первые годы было убыточно. Кроме того, ему исправно выплачивались определенные суммы - в соответствии с условиями, на которых он начал работать в "Современнике", и даже сверх этих условий.
Словом, Белинский успокоился и вскоре написал Тургеневу: "Скажу Вам, что я почти переменил мое мнение насчет источника известных поступков Некрасова. Мне теперь кажется, что он действовал добросовестно..." Некрасов же судил об этом так: "Я не знаю, исчезло ли в его воззрении на меня впоследствии это почти, но отношения наши до самой его смерти были короткие и хорошие..."
Несомненно, это так и было; ведь и сам Белинский с удовлетворением отмечал (в ноябрьском письме Боткину, которое изложено выше) удобные для него материальные условия, свободу своих действий в редакции ("могу делать, что хочу"), наконец, "нравственный характер" своего участия в журнале. "Современник" - вся моя надежда", - писал Белинский, зная, что он говорит о некрасовском "Современнике".
При этом место и роль критика в редакции определялись, конечно, не только материальной стороной дела, но прежде всего фактическим участием в работе журнала, возможностью оказывать влияние на его характер и направление. В этом отношении ни в чем нельзя упрекнуть Некрасова или Панаева - они предоставили Белинскому возможность делать все, что было в его силах, и высоко ценили его участие, его мнение, хотя в отдельных случаях, конечно, могли и расходиться с ним в оценках (так было, например, в споре о цикле стихов Огарева "Монологи": Некрасову хотелось их напечатать, но победа осталась за Белинским, который считал эти стихи последней данью "гамлетовскому направлению", "набором общих мест").
"Никто, кроме Белинского, не был хозяином содержания журнала..." - заверяет Некрасов. "...Мы всё делаем с общего согласия, и состав каждой книжки апробируется Белинским", - добавляет Панаев.
Все это так. Но благополучно разрешившийся конфликт с Белинским все же оставил некоторый осадок у всех, кто имел к нему касательство. В одном письме того же 1847 года Белинский признался: "Мне с ним не так тепло и легко, как было до этой истории". А в другой раз он обронил словечко неделикатность. Может быть, и в самом деле: тому, кто по сути был прав, следовало проявить чуть больше деликатности по отношению к такому человеку, как Белинский. Тем более, что всем хорошо было известно, как тяжело он болен! Справедливость требует напомнить, что всю свою последующую жизнь Некрасов благоговейно хранил память о Белинском. Образ его проходит через всю зрелую "некрасовскую лирику.
Описанная истории имела одно неприятное последствие: она дала повод недоброжелателям для разговоров и слухов, что Белинский, мол, уйдя от Краевского, снова "попался на удочку" со своей младенческой доверчивостью: что он был "очень искусно устранен" от журнала, который собственно для него и его именем создавался; что он "оказался наемником на жалованьи" (Кавелин) и т. д. В этих разговорах не было ни капли правды, но они на много лет вперед дали пищу врагам Некрасова для упреков в недобросовестности, в "литературном кулачестве", в стремлении к наживе, якобы главной цепи его деятельности. Эти упреки в разной форме всю жизнь преследовали Некрасова.
* * *
Друзья огорчались, замечая, что, обремененный множеством забот по журналу, Некрасов почти перестал писать стихи и рецензии. Белинский опасался, как бы его деятельность не свелась к ведению счетов и держанию корректуры. Некрасов и сам понимал, что писать необходимо, звал, что поэтический отдел "Современника" довольно беден и нуждается именно в его стихах. Тем не менее он сердился, тогда об этом напоминали, а неожиданная похвала его стихотворению, полученная от Тургенева, нагнала на него "страшную тоску". Он отвечал Ивану Сергеевичу в Париж: "...Я с каждым днем одуреваю более, реже и реже вспоминаю о том, что мне следует писать стихи, и таковых уж давно не пишу. Мне это подчас и больно, да делать нечего. Но, за исключением сего, живу изрядно, хотя работы много и поводов злиться еще больше...",
Так он писал 11 декабря 1847 года. В это время стихов действительно было написано мало, случалось, что по многу месяцев в журнале не появлялось ни строчки, но в конце концов они все-таки появлялись; и какие это были стихи! После "Родины", "Перед дождем", "В неведомой глуши", о которых мы уже говорили, в новом "Современнике" были напечатаны и другие шедевры ранней лирики поэта - "Тройка", "Псовая охота", "Нравственный человек", "Бели, мучимый страстью мятежной", "Еду ли ночью по улице темной". По-видимому, в 1848 году написано и стихотворение "Вчерашний день, часу в шестом".
Можно сказать, что эти несколько стихотворений содержали в себе все главные - мотивы поэзии Некрасова, глубоко им выстраданные: беспросветная судьба деревенской девушки ("Тройка"); страница крепостного быта - язвительно осмеянная помещичья охота с ее необузданным разгулом и жестокостью, сатирический портрет чудовищного лицемера и благонамеренного ханжи - "нравственного человека"; чисто некрасовская любовная исповедь с ее резко обнаженным чувством; характерные темы большого города - горе бедняков, трагическая участь женщины; и, наконец, первое обращение поэта к своей музе, первая поэтическая декларация - вот какой круг проблем охватывают эти несколько стихотворений. Программные для Некрасова, они были программными и для журнала, в котором появлялись (только последнее не было опубликовано). И понятно, что эти стихи имели шумный успех в кружке "Современника". Многие находили в некрасовских стихах поэтическое выражение своих мыслей и чувств.
Некрасов как поэт был особенно близок Белинскому. В его стихах критик впервые ощутил связь между прошлым и будущим, понял, что его поэзия, вобрав в себя главные элементы пушкинского периода, в то же время открывала новую эпоху русской лирики.
В своих последних обзорах литературы за 1846-й и 1847-й годы, а также в письмах к друзьям Белинский установил, что важнейшей чертой прогрессивной литературы является сознательность творчества, которую отрицали эстеты, защитники "чистого искусства". Натуральная школа воспользовалась тем содержанием, которое открыл для нее Гоголь, и сумела внести в литературу социальную мысль как сознательную тенденцию. Критик особенно ценил произведения, в которых художественность органично сливается с передовой мыслью.
С таким критерием подходил Белинский и к поэзии Некрасова в "Современнике". Имея в виду именно те его стихи, о которых мы только что говорили, он заметил в одном из писем (7 декабря 1847 года): "...Его теперешние стихотворения тем выше, что он, при своем замечательном таланте, внес в них и мысль сознательную, и лучшую часть самого себя". Под эту точную характеристику прежде всего подходит стихотворение "Еду ли ночью...", тематически связанное с более ранним "Когда из мрака заблужденья". Этот драматический рассказ о двух столичных бедняках, о ребенке, умершем от голода, о том, как поступила она:
...Ты ушла молчаливо,
Принарядившись, как будто к венцу,
И через час принесла торопливо
Гробик ребенку и ужин отцу, -
воздействовал самой безыскусственностью повествования, правдивостью и неожиданностью сюжета, в большой мере основанного на впечатлениях бездомной юности автора, наконец, безысходной мрачностью заключительных строк - о беззащитности женщины, о ее роковой судьбе, о бесполезных проклятьях...
Несомненно, на слушателей производил впечатление и самый стих, певучий и несколько заунывный, которым написана эта маленькая поэма:
Еду ли ночью по улице темной,
Бури заслушаюсь в пасмурный день...
|
