Статьи » В. Жданов. Некрасов »
Часть первая » XX. «Не небесам чужой отчизны - я песни родине слагал!»

Больше года продолжались сборы за границу. Еще в Москве, летом 1855 года, Некрасов обсуждал эту поездку с Боткиным. Доктора усердно посылали его в Италию, надеясь на тамошний благодатный климат, но день отъезда по разным причинам все откладывался. Тем временем здоровье его начало немного улучшаться. Он сам, не веря в это, с удивлением сообщал Грановскому в сентябре 1855 года: "В здоровье моем, кажется, что-то совершается странное: мне делается лучше, чего я никак не ожидал".

Друзья тоже стали замечать эту перемену после возвращения Некрасова из Москвы. Особенно интересен рассказ об этом Тургенева, который в последние дни работы над "Рудиным" постоянно бывал у Некрасова, читал ему новые главы повести. В декабрьском письме Анненкову Тургенев рассказывал: "Некрасов уже более трех месяцев не выходит - он слаб и хандрит по временам - но ему лучше - а как он весь просветлел и умягчился под влиянием болезни, что из него вышло - какой прелестный оригинальный ум у него выработался - это надобно видеть, описать этого нельзя" (9 декабря 1855 года).

Отъезд откладывался из-за нездоровья, из-за работы над сборником стихов, потом его задерживали дела журнальные. Не так просто было надолго покинуть "Современник". Обстановка в редакции, как мы уже знаем, складывалась довольно сложная. Надо было решать, на кого же оставить большой журнальный корабль. В начале 1855 года Некрасов думал, что его заменит Тургенев. Он так и писал Толстому: "...Тургенев займет мою роль в редакции. "Современника" - по крайней мере, до той поры, пока это ему не надоест" (17 января 1855 года). Но тогда отъезд не состоялся. Теперь же Некрасов решил иначе. Накануне своего отъезда он составил такой документ:

"Милостивый государь Николай Гаврилович. Уезжая на долгое время, прошу Вас, кроме участия Вашего в разных отделах "Современника", принимать участие в самой редакции журнала и сим передаю Вам мой голос во всем... так, чтоб ни одна статья в журнале не появлялась без Вашего согласия, выраженного надписью на корректуре или оригинале".

Проще и яснее редактор журнала не мог выразить свою волю и свое отношение к Чернышевскому. 11 августа 1856 года Некрасов отправился в заграничное путешествие. "Вот я наконец поехал", - написал он Тургеневу.

Путь его из Петербурга лежал морем на Штеттин, оттуда по железной дороге до Берлина, а затем - двадцать один час поездом - до Вены, где его встретила Авдотья Яковлевна, много раньше выехавшая за границу. В Вене (она "удивительно красива, великолепна и чиста") они прожили дней восемь или десять. Мрачное настроение, редко покидавшее Некрасова с тех пор, как он заболел, теперь почти исчезло. Он с любопытством осматривал город, бывал в театрах и долго не вспоминал о главной цели своего приезда - посоветоваться со знаменитым врачом, к которому его направил петербургский доктор Шипулинский.

В конце концов он побывал у венской знаменитости. Болезнь была признана все еще серьезной, и Некрасову предписали зиму провести в Италии. Из Вены они добрались до Триеста, а оттуда пароход за шесть часов доставил путников в Венецию - "волшебный город" на воде. "Друг мой, - писал Некрасов сестре, - какая прелесть Венеция! Кто ее не видал, тот ничего не видал".

Здесь они провели восемь дней, затем, побывав проездом во Флоренции, Ферраре и Болонье, 20 сентября прибыли в Рим, где остались надолго. Пытаясь разобраться в своих первых заграничных ощущениях, Некрасов писал в Париж Тургеневу: "Одно верно, что, кроме природы, все остальное производит на меня скорее тяжелое, нежели отрадное, впечатление. В Ферраре я забрел в клетку, где держали Тасса {Великий итальянский поэт Торквато Тассо (XVI век) около семи лет провел в заточении.}, и целый день потом было мне очень гадко" (21 сентября 1856 года). К этому Некрасов добавил, что вся стена "клетки" была исцарапана именами посетителей, среди которых прочел он имя Байрона. А свое прибавить не решился.

Остановились Некрасов и Авдотья Яковлевна на площади Испании, в одном из лучших отелей. На другой же день к ним явился с визитом соотечественник - литератор, сотрудник "Современника", а позднее довольно известный мемуарист Петр Михайлович Ковалевский. Его встретила "нарядная и эффектная брюнетка", известная ему по Петербургу, - самого Некрасова не было дома. Под впечатлением этого визита Ковалевскому пришли в голову некоторые сравнения: "Эта неожиданная встреча, этот отель и эта красивая женщина вызвали невольно из памяти первую мою встречу Некрасова на Невском проспекте, дрогнущего в глубокую осень в легком пальто и ненадежных сапогах, помнится, даже в соломенной шляпе с толкучего рынка..."

Кроме Ковалевского, в Риме оказались и другие знакомые - вскоре приехал Афанасий Афанасьевич Фет с больной сестрой, были здесь русские художники, собиравшиеся по вечерам у гостеприимных Ковалевских. Часто стали бывать у них и Некрасов с Фетом. Днем же они обычно прогуливались на Монте-Пинчио, излюбленном месте отдыха римлян; именно здесь один из русских художников, учившихся в Италии, - А. Ф. Чернышев сделал превосходную шутливую зарисовку такой прогулки.

Слегка шаржированный рисунок запечатлел флегматичную грузную фигуру Фета с крупным носом на толстом лице, с маленькими глазками и светлыми усиками, в офицерском пальто; хрупкую наружность его сестры, ее болезненный облик; парящего над Фетом Ковалевского, который увенчивает поэта лавровым венком; и, наконец, выразительные черты Некрасова с темной растрепанной бородкой, в теплой куртке и мягком картузе, с карими, не без лукавства, глазами (таким запомнил его и Ковалевский).

Некрасову в первые дни хорошо жилось в Риме. Он "шатался по Колизею" в лунные вечера, ходил в оперу, взбирался на купол святого Петра и даже ездил с. Фетом на охоту по вальдшнепам. Позднее, на пасху, он ходил смотреть "разные религиозные дивы", наблюдал, как папа с балкона благословлял народ, переполнявший площадь святого Петра. "Рим мне тем больше нравится, чем больше живу в нем".

Он стал менее раздражителен, чем был прежде, но все-таки и теперь, по словам Панаевой, случалось, что он по два дня не хотел выходить из комнаты. Да и сам Некрасов, не прожив даже месяца в Вечном городе, уже жаловался Тургеневу: "...день, два идет хорошо, а там - смотришь - тоска, хандра, недовольство, злость... всему этому и есть причины и, пожалуй, нет..." Среди этих причин, которые есть и которых нет, немалое место занимали отношения с Авдотьей Яковлевной, отличавшиеся крайней неровностью.

Встрече их за границей предшествовал почти полный разрыв весной 1855 года, может быть, связанный с усилением его болезни. Об этом было известно друзьям. Боткин 27 апреля писал: "Некрасов с Панаевой окончательно разошлись. Он так потрясен и сильнее прежнего привязан к ней, но в ней чувства, кажется, решительно изменились. Здоровье его очень плохо..." И в то же время Некрасов шлет ей из Москвы (живя на даче с Боткиным) жестокие и оскорбительные (по ее мнению) письма, которые вызывают у нее чувство горечи; в ответ она пишет: "Вы верно угадали, что Ваше письмо много мне принесет слез и горя"; "Болезнь сделала Вас жестоким!"

Несмотря на все это, в мае того же года, беспокоясь о нем, Авдотья Яковлевна приезжает к больному в Москву, и тот же Боткин подтверждает - она хорошо сделала, что приехала: "Разрыв ускорил бы смерть Некрасова". В июле она приезжала еще рва. Затем, весной следующего года, Авдотья Яковлевна отправилась за границу; жила главным образем в Риме"

Письма ее этого времени волвы жалоб на одиночество, тоску, безденежье ("Я сижу в чужом городе, без гроша и живу в долг"). Она размышляет о своей "унизительной юности" и "одинокой молодости", сетует на судьбу, давшую ей через меру напиться "всеми отравами, которыми угощает общество женщину...*.

Другое письмо Авдотьи Яковлевны (к Ипполиту Панаеву) дает представление об ее образе жизни: "Время я провожу в Риме так же, как в Петербурге, - дома, хотя знакомых дам набралось порядочно... Вы не думайте, чтоб я сидела без пользы. В Италии учусь по-итальянски, говорю плохо, но уже читаю и перевожу изрядно".

Но вот приезжает Некрасов, и она спешит его встретить. В Риме их жизнь течет легко, и он с удовольствием отмечает: "Она теперь поет и попрыгивает, как птица, и мне весело видеть на этом лице выражение постоянного довольства - выражение, которого я очень давно на нем не видал" (21 сентября 1856 года). Однако проходят какие-нибудь две недели, и он пишет другому своему корреспонденту, что ему жаль ее, но приносить жертвы не в его характере: "...Она мне необходима столько же, сколько... и не нужна... Вот тебе и выбирай, что хочешь" (7 октября 1856 года).

Положение действительно нелегкое. И он задумывает поездку в Париж, один, без уверенности в том, что вернется обратно; в Париже его ждет Тургенев, о котором он соскучился. Но тут его захватывает замысел новой поэмы, задуманной еще в России, и он, забыв обо всем, садится за работу.

Вдали от родины мысли его по-прежнему были прикованы к России, и музу его волновали только русские дела и заботы. Не прожив в Риме и месяца, он пишет Тургеневу: "Верю теперь, что на чужбине живее видишь родину" (9 октября 1856 года). А в стихах признается:

И в самом деле, он начал поэму о "русских ссыльных" ("Несчастные") и напряженно работал над нею в Риме весь ноябрь и часть декабря. "24 дни ни о чем не думал я, кроме того, что писал. Это случилось в первый раз в моей жизни - обыкновенно мне не приходилось и 24 часов остановиться на одной мысли. Что вышло, не знаю - мучительно желал бы показать тебе..." Так писал он Тургеневу, еще далеко не закончив поэмы, обширной по замыслу, вобравшей разнородный материал, в том числе - едва ли не впервые в русской литературе - тему о политических ссыльных.

С особым увлечением Некрасов взялся за эту тему после того, как до него дошли сведения о новом манифесте, изданном в России по случаю коронации Александра II: 26 августа было объявлено прощение "государственным преступникам", сосланным в Сибирь по делу 14 декабря 1825 года; им разрешалось возвратиться из дальних краев и жить где они пожелают, кроме Москвы и Петербурга, Тема, уже давно манившая Некрасова, в известной мере переставала быть запретной.

И он с жаром принялся за работу; в будущую поэму он "думал вылить всю... душу". В ее широкие рамки вместились и автобиографические куски (воспоминания тяжелого детства в крепостной усадьбе), и мрачные зарисовки столичного города с его туманными рассветами, нищетой, арестантскими фурами, и светлые картины деревенской трудовой жизни, живой природы, полной красок и звуков, и многое другое.

В центре второй главы поэмы - образ политического ссыльного по кличке Крот, имеющего неотразимое влияние на окружающих его "клейменых каторжников". Один из них и ведет в поэме рассказ об этом тихом и больном, закованном в цепи человеке. Нигде не говорится о его прошлом, о том, какие дела привели Крота в Сибирь. Не знают этого и товарищи по каторге:

Но из множества штрихов создается образ человека с великой душой, которому предназначено быть трибуном, говорить речи, звать за собой толпу. Невольно вспоминаются слова Герцена о Белинском: "В этом хилом теле обитала мощная, гладиаторская натура". Огромной внутренней силой освещена личность Крота, неотразимы его слова:

Высокое благородство духа, самоотверженность и самоотречение, то есть жизнь для других, целеустремленность Крота покоряют каторжников. Они становятся другими людьми, слушая его рассказы, которые скорее можно назвать пропагандой в духе революционного просветительства. Его устами Некрасов высказывает свою заветную скорбную мысль о вековой покорности народа;

В то же время он верит в скрытые силы народа ("Покажет Русь, что есть в ней люди"), знает, что в недрах страны