Статьи » В. Жданов. Некрасов »
Часть вторая » I. «В столицах шум...»

Отрадное и вместе с тем горькое чувство охватило Некрасова, когда он ступил ва родную землю. Контраст после долгого пребывания на Западе был слишком разителен. Вот как он сам определил в одном из писем первые свои впечатления: "Серо, серо! глупо, дико, глухо - и почти безнадежно! И все-таки я должен сознаться, что сердце у меня билось как-то особенно при виде "родных полей" и русского мужика..." (27 июля 1857 года).

Родные поля и нивы сразу ожили в первых же его стихах, написанных по возвращении:

Так была начата первая лирическая глава поэмы "Тишина" (средняя же ее часть, посвященная павшему Севастополю и народу-герою, была написана еще в Риме). В этой первой главе поэт дал волю своему патриотическому чувству, обострившемуся в отдалении. "Я написал длинные стихи, исполненные любви (не шутя) к родине", - сообщил он Толстому (29 августа 1857 года).

Он воспел и "ровный шум лесов сосновых", и русскую пыльную дорогу, и храм божий на горе, пробудивший в нем "детски чистое чувство веры". Да, в этих стихах, рисующих "храм печали", можно уловить оттенок религиозного настроения, столь редкого у Некрасова. Но еще явственней здесь угадывается символика народного горя, как бы воплощенная в самом облике "убогого храма" с его "скудным алтарем": сюда приходит молиться простой народ, здесь господствует "бог угнетенных, бог скорбящих".

Лирические строки первой главы, покоряющие своей эмоциональной выразительностью, вызвали похвалу Л. Толстого. Аполлон Григорьев, толкуя поэзию Некрасова в "почвенническом" духе, почти целиком процитировал (в статье 1862 года) первую главу "Тишины" как образец высокой художественности, присущей некрасовской музе, и тут же пошутил: "Поэт! поэт! Что же вы морочите-то нас и "неуклюжим стихом", и "догоранием любви"? {Имелись в виду строки: "Мой суровый, неуклюжий стих" и "Догорая, теплится любовь" (из стихотворения "Праздник жизни - молодости годы...").}

В этой же первой главе содержатся мысли о России, которые могли сложиться только после возвращения из дальних стран:

Классически просто здесь выражена душевная боль русского поэта, - ее не заглушат заморские красоты, ибо это боль за свою страну, за ее вековую тишину и печаль. О том же, в сущности, написано в это время и еще одно стихотворение, в котором также преломились первые впечатления от встречи с родиной. Посылая это стихотворение Тургеневу в Париж, Некрасов писал (27 июля 1857 года): "Вот тебе стихи, которые я сложил вскоре по приезде:

Вероятно, эти строки сложились даже раньше, чем начало "Тишины". Во всяком случае, они служат дополнением к ней, к ее картинам скромной и печальной русской природы; в то же время стихотворение обогащено новой мыслью - поэту бросился в глаза контраст между оживлением, наступившим в столице, и прежней тишиной "во глубине России". Конечно, он имел в виду не самый подъем общественного движения, который уже начинался в это время и знаменовал собою начало эпохи 60-х годов, а непомерный шум, поднятый либеральными журналистами и восторженными поэтами вокруг ожидавшихся "великих" реформ.

Об этом говорит хотя бы первая строка: "...гремят витии". Старомодное уже тогда словечко содержало пренебрежительно-иронический оттенок вопреки своему старославянскому происхождению и первоначально торжественному смыслу. Любопытно, что именно такую окраску это слово имело уже у Пушкина ("О чем шумите вы, народные витии?"), но сохраняло ее и в позднейшей русской лирике - достаточно вспомнить Блока и поэму "Двенадцать", где оно приобрело ту же насмешливую интонацию ("Должно быть писатель, вития!"); конечно, здесь - сознательно или бессознательно - откликнулось пушкинское и некрасовское слово.

Но если все это так, то можно ли сказать, что вторая строка - "Бичуя рабство, зло и ложь" - точно выражала замысел автора? Бичевать главные язвы русской жизни! Вряд ли такую задачу взяли бы на себя те, кого поэт назвал витиями, - для этого нужны были иные деятели, иные определения. И Некрасов скоро почувствовал это. Задумав в 1858 году напечатать стихотворение в журнале, он начал работать над текстом, создавать новые его редакции, устраняя все неточное или противоречивое, оттачивая свою мысль.

Тогда вместо прежней второй строки появилась новая - "Кипит словесная война"; это явилось развитием иронического "витии" и сразу придало стихотворению определенность - речь шла не о реальной борьбе с рабством, а о тех, кто способен лишь на "словесную войну"; в самом этом выражении крылось указание на несерьезность либеральной шумихи, поднявшейся на страницах печати.

Ощутил Некрасов и еще один недостаток стихотворения: сказать, что давно дремавшая страна теперь впала в "сон смертельный", можно было, конечно, только сгоряча, еще не прояснив для себя окончательно идейный смысл, стихотворения. Как ни сомнительны были предстоящие реформы, как ни далека еще была огромная страна от подлинного пробуждения, но все же ледяная кора тиранического николаевского царствования была пробита. Крымская война, недавно закончившаяся, вызвала небывалое оживление в передовых кругах общества, и все лучшие люди (среди них Некрасов) сознавали необратимость этого процесса.

Свидетельством тому могут служить самые стихи Некрасова того времени. А в своих "Заметках о журналах" за ноябрь 1855 года редактор "Современника" так выразил это общее чувство обновления: "...В наше время в самом воздухе есть что-то располагающее - как бы сказать? - к откровенности, к излияниям, к признаниям, - одним словом, к сознанию, с которым неразрывно связано стремление к усовершенствованию. Благородная, великая черта времени! великая и высоко утешительная черта в народе, могучее доказательство здоровья и силы, залог прекрасного будущего!"

В таких условиях говорить о погружении страны в "сон смертельный" было вряд ли возможно. И Некрасов, готовя стихи для печати, снял эти строки, снял ничем не заменив. Таким образом, в следующей редакции четыре строки отпали вовсе, а одна строка ("Что там? Бог знает... не пожмешь!"), в первом варианте рифмовавшаяся со словом "ложь", была заменена другой (с рифмой к слову "война"), к тому же гораздо более выразительной.

Так возникла вторая редакция стихотворения (вернее, первого четверостишия), которую Некрасов спустя год также послал в письме - на этот раз М. Н. Лонгинову в Москву. Жалуясь своему тогдашнему приятелю на нелепые строгости цензуры, он писал ему 23 сентября 1858 года: "Представь себе, что следующие стихи не увидели света:

Но и этот вариант был не последним. Как это часто бывало у Некрасова, каждая новая редакция делала стихотворение более ясным по мысли, четким и гармоничным (образ природы в этих стихах остался без изменений во всех редакциях); оно постепенно обретало ту идейную и художественную завершенность, какой недоставало ему в первом варианте, посланном Тургеневу.

Однако ясность мысли отнюдь не способствовала его появлению в печати. Когда в 1858 году дело допито до цензуры, то сразу же возникли трудности, о которых Некрасов упомянул в письме к Лонгвнову.

Один цензор, прочитав стихи, признался, что они "содержат в себе двойной смысл, который цензурный комитет не может себе вполне объяснить". Другой чиновник, рангом повыше, понял несколько больше и потому написал: "Так как это стихотворение, выражая в первых двух стихах слишком звучными словами деятельность наших столиц, совершенно противоположную какому-то безотрадному положению остальной части России ...может подавать, по мнению комитета, повод к различным неблаговидным толкам, то С. - Петербургский цензурный комитет считает необходимым представить это стихотворение при сем на благоусмотрение Главного управления цензуры".

А третий, уже в Главном управлении, полностью поддержал все эти сомнения и стихи просто запретил. Не удивительно, что Некрасов писал по этому поводу: "...муза моя поджала хвост, как при Мусине-Пушкине" (имелся в виду председатель петербургского цензурного комитета, действовавший в самые мрачные годы реакции, до Крымской войны).

Только спустя несколько лет Некрасов сумел напечатать стихотворение "В столицах шум...". Он включил его во второй сборник своих стихов, вышедший в 1861 году, когда цензурный гнет ненадолго ослабел. Для этого издания поэт приготовил окончательную редакцию стихотворения, где третья и четвертая строки читались так:

На первый взгляд различие как будто не слишком велико - "немая тишина" или "вековая тишина"... Но если вдуматься, то можно понять, чем руководствовался поэт, когда произвел эту замену. Вспомним, что он готовил стихотворение к печати в конце 1860 года, накануне крестьянской реформы. Это было время усиления крестьянских волнений, резкого увеличения числа бунтов и восстаний. Еще летом 1857 года было жестоко подавлено волнение крепостных в одном из сел Рязанской губернии, и, по-видимому, именно на это событие откликнулся Некрасов в стихотворении "Бунт" ("Скачу как вихорь из Рязани"). Следовательно, он знал, что "во глубине России" теперь царила, может быть, и вековая, но отнюдь не немая тишина.

И подобно тому как несколько лет назад он отбросил слова о "смертельном сне", так теперь, в 1860 году, ему показался неточным, неверным эпитет "немая". Думается, в этом и заключался смысл одной только, но важной поправки, внесенной поэтом в окончательную редакцию стихотворения,

Впервые образ "тишины", конечно во многом условный, возник у Некрасова в стихотворении "В столицах шум...". Но вскоре он развернул его в поэме, так и озаглавленной - "Тишина". Здесь, обращаясь к родной стране, он в раздумье говорил:

Так и было напечатано в сентябрьском номере "Современника" (1857). Но уже в следующей публикации поэмы (сборник стихов 1861 года) эти строки, столь близко напоминающие первую редакцию стихотворения "В столицах шум..." ("Что там? Бог знает... не поймешь!"), были сняты автором: "немая тишина", воспринимавшаяся как символ застоя, неподвижности, и в этом случае его не удовлетворила. Впрочем, это было связано и с общей переработкой поэмы (о чем уже говорилось). В окончательном и наиболее зрелом варианте поэмы, обращаясь к завтрашнему дню, поэт воспел "тишину", которая предшествует пробуждению и светится "солнцем правды". Как будто полемизируя с собственными стихами, в свое время посланными Тургеневу, -

Менялись времена, менялась "Русь", и вместе с тем уточнялся, обогащался новым содержанием лирический образ тишины в стихах Некрасова, созданных по возвращении на родину.