Статьи » В. Жданов. Некрасов »
Часть вторая » III. Конфликты углубляются

В начале 1859 "года в Петербурге было основано (по инициативе А. В. Дружинина) Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым. 2 февраля состоялось первое собрание членов-учредителей, среди которых были Тургенев, Дружинин, Анненков, Чернышевский, Никитенко, Краевский, подписавшие проект устава общества и наметившие его будущих руководителей (членов комитета). Вскоре это общество приобрело известность под менее официальным названием - Литературный фонд.

О втором собрали его учредителей мы узнаем из записки Тургенева посланной 9 февраля Е. П. Ковалевскому: "Любезный Егор Петрович, сегодня у меня на квартире (в 5 часов) обед основателей Литературного фонда. Все положили Вас непременно звать..." Ковалевского звали не напрасно - вскоре он был избран первым председателем нового общества - Литературного фонда.

Писатель и путешественник Ковалевский еще е 40-х годов сотрудничал в "Современнике" и пользовался уважением в кругу литераторов. Брат его Евграф Петрович был в эти годы (1858-1861) министром просвещения, в его ведении находилась цензура; эту родственную связь не раз использовали Некрасов и другие литераторы. На фотографии, запечатлевшей членов первого комитета Литературного фонда, Ковалевский сидит в центре, в генеральских эполетах.

С первых дней существования Литературного фонда и до конца жизни Некрасов принимал участие в его деятельности.

В феврале 1862 года он был избран в члены комитета Литературного фонда вместо заболевшего Дружинина. Как редактор журнала Некрасов отчислял ежегодно (согласно уставу) одну копейку с подписчика, но, кроме того, делал и добровольные взносы, пополняя кассу фонда, в помощи которого нуждались неимущие или больные литераторы, начинающие писателя.

Немалое общественное значение имели тогда литературные вечера или чтения, организованные в пользу Литературного фонда в зале Пассажа. Современники рассматривали эти чтения как событие. Попасть на вечера было трудно, ибо зал был невелик и все билеты расхватывали накануне. Интерес же к столь новому делу - прямому общению писателей с читателями - огромен. Тем более что в чтениях участвовали почти все корифеи тогдашней литературы - Тургенев, Гончаров, Писемский, Достоевский, Островский, Некрасов, Шевченко, Майков, Полонский. Интерес публики подогревался не только тем, что она "впервые могла видеть своих любимцев" (слова Л. Ф. Пантелеева), но и тем, что многие тогдашние литераторы были отличными чтецами. Первоклассным мастерством в исполнении своих произведений славились, например, Островский и Писемский.

Первый литературный вечер в Петербурге состоялся в воскресенье 10 января 1860 года (организация его была поручена Тургеневу). За день до этого газета "Русский инвалид" поместила объявление, извещавшее о вечере и его программе. Здесь было указано, что Некрасов прочтет стихотворения "Еду ли ночью по улице темной..." и "Филантроп".

Первым на эстраде появился Полонский, прочитавший два стихотворения. Затем вышел Тургенев, "с заметной проседью, но еще во всей красе сорокалетнего возраста" (слова очевидца), встреченный взрывом рукоплесканий. "...Что было, и описать нельзя", - отметила в дневнике находившаяся среди слушателей Е. А. Штакеншнейдер. - Тургенев только успевал раскланиваться. Когда же установилась тишина, он сказал:

- Как ни глубоко тронут я знаками высказанного мне сочувствия, но не могу всецело принять его на свой счет, а скорее вижу в нем выражение сочувствия к нашей литературе.

Вслед за тем Тургенев прочел свою речь "Гамлет и Дон-Кихот" и ушел, снова провожаемый рукоплесканиями. На другой день он писал дочери Полине в Париж: "Твоему отцу неистово аплодировали, что заставило его с глупейшим видом бормотать не помню уж какие слова благодарности".

После Тургенева выступили со стихами Майков и уже полузабытый Бенедиктов, имевший, однако, неожиданный успех. "Странная это штука - публика", - заметила по этому поводу та же мемуаристка. Впрочем, стихи Бенедиктова в данном случае были вполне в духе времени, в них выражалось сочувствие "живой мысли" и "живому слову" {Увидев особый интерес слушателей к двум стихотворениям, прочитанным Бенедиктовым ("Борьба" и "И ныне"), Некрасов тут же попросил их у автора и успел включить в случайно задержавшийся январский номер "Современника" - поступок истинного журналиста. Здесь же была помещена давно обещанная Некрасову статья Тургенева "Гамлет и Дон-Кихот" - последнее его выступление в некрасовском журнале.}.

Только после них вышел Некрасов. Обычно он произносил свои стихи протяжно, нараспев. "Читал он тихим, замогильным голосом", - говорит один из его слушателей. Он действительно "читает каким-то гробовым голосом", - подтверждает другой, добавляя, впрочем, что к некоторым стихам это очень шло (например, "Еду ли ночью по улице темной..."). Л. Ф. Пантелеев рассказывает, что эта его манера имела своих подражателей; в некоторых тогдашних кружках молодежь читала стихи "a-la Некрасов".

Вместо объявленного "Филантропа" Некрасов неожиданно прочел стихотворение "Блажен незлобивый поэт", затем "Еду ли ночью...", - и на этом закончил. Но зал шумно требовал "Филантропа". Тогда Некрасов вышел и сказал, что читать больше не может, сославшись на "слабость груди". Публике легко было поверить, что ему трудно читать. Из зала раздались крики "браво".

Публика не знала, что в это утро Некрасов получил письмо от князя Владимира Федоровича Одоевского; узнав из газет о предстоящем вечере, он поспешил напомнить Некрасову, что считает себя изображенным в стихотворении "Филантроп", и просил не давать публике новый повод для пересудов и догадок.

Как же обстояло дело в действительности?

Еще в 1853 году Некрасов написал стихи, в которых изобразил бедняка-чиновника, решившего обратиться за помощью к некоему сиятельному благотворителю. Известно, чем кончилась эта попытка: благотворитель затопал ногами и велел прогнать прочь чиновника, так как принял его за пьяного. Ситуация чисто гоголевская, напоминающая и визит капитана Копейкина к генерал-аншефу, и разнос Акакия Акакиевича "значительным лицом". Но Некрасов, прирожденный сатирик, обострил эту ситуацию, связав ее с некоторыми новыми чертами времени.

В одном из вариантов "Филантропа" говорится:

Общество это не было выдумано сатириком, оно действительно существовало в Петербурге под названием "Общество посещения бедных". Членами его были многие высокопоставленные лица, видные сановники, некоторые столичные литераторы, в том числе {с 1851 года) и сам Некрасов. Председателем же был князь Одоевский, известный писатель, музыкальный критик. В 30-х годах о его повестях высоко отзывался Белинский.

Некрасов очень быстро оценил показной характер великосветского благотворительства, - филантропия была одним из проявлений столь ненавистного ему либерализма, входившего в моду "народолюбия". Поэтому в благотворительной деятельности он увидел отличный Материал для сатиры и написал язвительные стихи, где образу "главного" филантропа вольно или невольно придал некоторые черты председателя общества. Едва ли он старался обличить или обидеть именно Одоевского. Просто в соответствии со своей творческой манерой идти от реальных фактов к художественному образу поэт использовал некоторые приметы известного ему лица для придания большей убедительности, жизненной конкретности своему персонажу. Так, он упомянул о его "ангельски-незлобном" сердце, о его "сиятельном" титуле, о его склонности к писанию научно-популярных статей и книжек:

Все это отдавало явной иронией и в то же время напоминало князя Одоевского; не потому ли Некрасов и не печатал свое стихотворение несколько лет - только в 1856 году оно появилось в "Современнике" (в смягченном цензурой виде), а затем тогда же вошло в некрасовский сборник. Одоевский промолчал. Но он не выдержал, когда спустя пять лет узнал, что "Филантроп" будет прочитан публично. Он открыл имевшийся у него сборник, перечитал стихи и пришел в ужас. Это было за несколько часов до начала вечера в Пассаже.

Одоевский убедил себя, что именно он изображен в этих стихах; при этом его особенно поразили те строки, которые, безусловно, к нему не относились. Такова сцена, где чиновник-проситель рассказывает, как он явился к "сиятельному лицу", как от волнения забыл приготовленную речь, пустился в слезы и не мог объяснить, зачем пришел:

Затем Одоевский с огорчением прочел рассуждение о тех, кто, несмотря на свой добрый нрав, судит о людях по наружности ("неказист - так и неправ!"). А в заключение о них же говорилось так:

Одоевский тут же сел писать Некрасову свои возражения: у него нет гайдуков, а есть инвалид-сторож, который топит печи; у него нет приемной, а есть только каморка возле кабинета; он не кричит и не топает ногами, тем более что ноги болят; наконец, он уверен, что может безошибочно отличить голодного от пьяного...

Но Некрасов и не думал приписывать лично Одоевскому все, что так его задело. Он, разумеется, знал, что Одоевский не мог топать ногами на бедных просителей, что он имел доброе сердце и был движим лучшими намерениями, когда писал "для мужиков" популярные брошюры по физике и химии. К тому же он старательно исполнял и свои обязанности председателя Общества посещения бедных, считая, что за это ему "многое простится на том свете" (так он писал Некрасову). Но Одоевский не понимал того, что понял Некрасов: филантропия бессильна в борьбе с бедностью как социальным злом, она не более чем развлечение для богатых и сытых и порой оскорбительна для бедных.

А поняв это, Некрасов уже не жалел красок для изображения и разоблачения своего "филантропа", ему важно было прежде всего запечатлеть типическую фигуру этого рода. Вот почему ему пригодились и деятельность петербургского благотворительного общества, и воспоминание о давней встрече с Далем: оказывается, еще во времена подготовки "Петербургского сборника" он принял плохо одетого и сконфуженного Некрасова за пьяницу. К тому же известно, что, работая над текстом стихотворения, Некрасов в новых его редакциях все дальше отходил от портретности в изображении своего персонажа.

Таким образом, он не слишком покривил душой, когда в ответном письме заверил Одоевского: "Я решительно не имел в виду Вас". И тут же пообещал ему, что не будет читать "Филантропа" на вечере - это могло бы дать публике "повод к разным глупым толкам". А чтобы окончательно успокоить Одоевского, он сказал о своем стихотворении так: "...Я вывел черту Современного общества - и совесть моя была и остается спокойна".