Некрасов прожил в деревне меньше трех месяцев, хотя уезжал на все лето и на осень. Из писем Чернышевского, у которого он постоянно бывал перед отъездом, мы знаем, что планы были другие. "Некрасов уехал в деревню, говорит, до ноября", - сообщал Николаи Гаврилович Добролюбову в Италию (15 июня 1861 года); "Некрасов в деревне, где думает прожить долго" (ему же, 28 июня 1861 года).
Однако между 9-м и 13 сентября он уже вернулся в Петербург {Указание "Летописи жизни и творчества Н. А. Некрасова" (1935), будто бы поэт возвратился в Петербург до 20 августа, не соответствует фактам. 9 сентября Добролюбов писал ему еще в деревню.}.
Вряд ли можно сомневаться, что только важные обстоятельства могли заставить Некрасова намного раньше срока покинуть деревню, отказаться от успешной работы над стихами и пренебречь осенней охотой. Его влекли в столицу беспокойство за журнал, тревожные слухи об усилившихся репрессиях против передовых деятелей, печати, студенчества. Молва особенно упорно повторяла весть об аресте Чернышевского - она докатилась даже до заграницы и, конечно, проникла в Грешнево. Одного этого было достаточно, чтобы Некрасов поторопился в обратный путь. "С лета прошлого года, - писал сам Чернышевский, - носились слухи, что я ныне-завтра буду арестован. С начала нынешнего года я слышал это каждый день" (20 ноября 1862 года).
В столице Некрасову предстояли тяжелые испытания.
Руководители "Современника" не могли ограничиваться пропагандой со страниц журнала - они стремились найти пути перехода к практическому делу, старались сплотить вокруг себя еще немногочисленных тогда революционеров, людей, готовых к самопожертвованию во имя освобождения народа. Их воодушевлял рост недовольства в массах, особенно после крестьянской реформы, осуществленной в интересах помещиков. Все более накалявшаяся общественная атмосфера способствовала появлению надежд на возможность и относительную близость крестьянской революции.
Характеризуя политическую обстановку в России начала 60-х годов, В. И. Ленин указывал: "Оживление демократического движения в Европе, польское брожение, недовольство в Финляндии ...распространение по всей России "Колокола", могучая проповедь Чернышевского, умевшего и подцензурными статьями воспитывать настоящих _революционеров_, появление прокламаций, возбуждение крестьян... - при таких условиях самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание - опасностью весьма серьезной" {В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 5, стр. 29-30.}.
Однако силы реакции сумели одержать верх, революция не произошла. Крестьянство, сотни лет бывшее в рабстве у помещиков, не могло подняться на открытую сознательную борьбу против самодержавия. И все-таки утопическая вера шестидесятников в возможность революции не была бесследной - она вызвала к жизни героические фигуры борцов за свободу, укрепила и продолжила революционную традицию, она породила подъем освободительных настроений в обществе, что отозвалось и в журналистике и в литературе, в том числе в поэзии Некрасова.
Кружок "Современника" пришел к мысли о необходимости усилить пропаганду, в том числе нелегальную, всеми средствами воспитывать и готовить народ к революционному выступлению. Этой цели должны были служить такие важнейшие документы, как революционные прокламации, сделавшиеся одной из отличительных черт эпохи 60-х годов. Лучшие из этих прокламаций вышли из круга некрасовского "Современника".
В середине июля 1861 года, когда редактор "Современника" еще бродил с ружьем по ярославским лесам и полям, в Петербург вернулся из-за границы один из членов редакции журнала, руководивший его иностранным отделом, Михаил Ларионович Михайлов. В двойном дне своего чемодана он привез шестьсот экземпляров прокламации "К молодому .поколению", отпечатанной в Лондоне, в типографии Герцена. Этот обширный документ, резко критиковавший власть, государство и самого царя, Михайлов написал вместе с Шелгуновым. Примерно в это же время в Россию возвратился Добролюбов.
Прокламация призывала молодое поколение "всех сословий" возглавить стихийное крестьянское движение, осуждала реформу: "Во-первых, государь обманул ожидание народа, - дал ему волю не настоящую, не ту, о которой народ мечтал и какая ему нужна". В конце же прокламации говорилось: "Обращаемся еще раз ко всем, кому дорого счастие России, обращаемся еще раз к молодому поколению. Довольно дремать, довольно заниматься пустыми разговорами... Довольно корчить либералов, наступила пора действовать..."
Михайлов был давним сотрудником журнала, другом Некрасова и близким другом Добролюбова. Многие современники, знавшие этого замечательного человека, с полной определенностью отзывались о твердости его убеждений, о созревшей готовности принять участие в "святом деле". Один из них (П. В. Быков), встречавший Михайлова у петербургских знакомых, рассказывает: "Голос его слегка дрожал, когда он говорил, что народ просыпается, прозревает, и скоро нужно ждать дня, когда он поднимется и "растопчет многоглавую гидру" (подлинные слова его)". Другой мемуарист (писатель П. Д. Боборыкин) отмечает, что Михайлов производил впечатление человека, который "сжег свои корабли".
Разумеется, все это знал и Некрасов.
Первого сентября к Михайлову, жившему в одной квартире с Шелгуновыми, явились жандармы с обыском. Листы прокламации, спрятанные в печке, под золой, не были обнаружены. После этого Михайлов решил поторопиться. В ближайшие же дни с помощью Шелгунова, брата его жены - Евгения Михаэлиса и Александра Серно-Соловьевича он "с замечательной смелостью" (слова современника) распространил прокламацию по городу. Почта доставила по одному экземпляру даже нескольким министрам и самому графу Шувалову, начальнику Третьего отделения.
Некрасова в это время еще не было в Петербурге. Но Добролюбов уже вернулся, причем гораздо раньше предполагавшегося срока - не потому ли, что его влекли дела, связанные с начинавшимся "периодом прокламаций" {Такое предположение высказано Ю. Д. Левиным в статье "Об отношениях Н. А. Добролюбова и М. Л. Михайлова в 1861 году" (Известия АН СССР, Отделение литературы и языка, 1961, т. XX, вып. 5).}. Стремясь домой вопреки советам врачей, он писал Панаевой: "Теперь не время думать о своем здоровьи и сидеть сложа руки за границей, когда столько есть дела в Петербурге".
Несомненно, Добролюбову были известны подробности, касающиеся распространения прокламации Шелгунова-Михайлова. И потому он решил предупредить Некрасова как редактора журнала о возможных неприятностях, к которым следовало быть готовым. К тому же он, вероятно, хотел ускорить его приезд. Но Некрасов и сам почувствовал, что надо спешить, и выехал из Грешнева, не дождавшись письма Добролюбова (оно было послано 9 сентября). В письме этом в полуэзоповской манере сообщались, главные новости. Делался намек на оживление нелегальной деятельности: "Здесь возникает, не знаю надолго ли, какое-то подземное действие". Затем, учитывая возможность перлюстрации письма (и не ошибаясь в этом), Добролюбов постарался в чуть шутливых интонациях изложить очень важные факты. Он явно пытался отвести подозрения от Михайлова в глазах тех, кому могло попасть в руки письмо. Он писал: "...По городу бегают и рассылают листочки, напечатанные тайно и объясняющиеся без всяких церемоний {Видно, что эти "листочки" были хорошо известны Добролюбову.}. Вследствие этого, конечно, розыски, полицейские строгости, чудовищные слухи. Только и слышишь, что того обыскивали, того взяли; большею частию, разумеется, оказывается вздором, У Михайлова был жандармский обыск с неделю тому назад; с тех пор я каждый день встречаю людей, уверяющих, что он арестован. Третьего дня вечером я видел Михайлова еще на свободе, а вчера опять уверяли меня, что он взят. Оно бы и не мудрено - в течение ночи все может случиться, да ведь взять-то не за что - вот беда!.. Михайлова взять - ведь это курам на смех!" {Письмо Добролюбова, не заставшее Некрасова в Грешневе, было возвращено отцом поэта в Петербург. Здесь оно было перлюстрировано в Третьем отделении, в архиве которого сохранилась копия части письма. Примечательно, что письма к Некрасову в это время подвергались перлюстрации.}
Все это письмо (особенно слова "еще на свободе") показывает, что арест Михайлова не мог бы удивить его друзей. Добролюбов, зная, что прокламация в первых числах сентября разбросана по городу, был уверен, что со дня на день могут взять ее отважного распространителя. И ставил об этом в известность Некрасова.
Слухи, на которые ссылается Добролюбов, ненадолго опередили события. 14 сентября Михайлов был заключен в Петропавловскую крепость. В этот же день Шелгунов спешно отправился к больному Добролюбову, чтобы рассказать ему подробности относительно второго обыска и ареста. Видимо, Шелгунов беспокоился за Добролюбова как человека, тесно связанного с Михайловым. Он и дальше держал его в курсе событий.
Литературные круги были взволнованы арестом Михайлова. На другой же день Некрасов, Добролюбов и Панаев в числе других литераторов подписали петицию на имя министра народного просвещения Е. В. Путятина. В петиции говорилось: "Мы, ниже подписавшиеся редакторы и сотрудники петербургских журналов, с глубоким прискорбием узнали, что вчера один из наиболее уважаемых литераторов подвергся аресту... Мы не знаем, в чем обвиняется М. Л. Михайлов... Мы знаем только, что вся литературная деятельность этого писателя направлена была к самым благородным и высоким целям..."
Тридцать литераторов просили министра защитить интересы "одного из лучших наших товарищей", а тем самым и интересы литературы. Многие из подписавших петицию, вероятно, не знали, а другие делали вид, что не знали, какого рода деятельность вел Михайлов. Однако участь его была порешена, улики, собранные при помощи провокатора, - неопровержимы. Поэтому Александр II очень рассердился, прочитав письмо тридцати литераторов, нашел его "совершенно неуместным" и повелел объявить каждому из них строгий выговор от имени государя.
Молодой гвардейский офицер Владимир Александрович Обручев начал сотрудничать в "Современнике" в конце 50-х годов. Мы уже упоминали его статью "Невольничество в Северной Америке", напечатанную во время подготовки
к отмене крепостного права. Он сблизился с Чернышевским, был знаком с Добролюбовым. Именно в его квартире он встретился с Некрасовым, только что приехавшим из деревни. Забытый рассказ Обручева об этом еще раз подтверждает, что Некрасов вернулся именно в сентябре:
"Это была уже осень, сентябрь. Мне тогда поручено было составить для "Современника" политическое обозрение, и по этому случаю мне пришлось быть два или три раза у Добролюбова, незадолго перед тем вернувшегося из-за границы, больного, уже не надеявшегося жить. В одно из этих посещений, когда, кроме меня, был еще кто-то из сотрудников, неожиданно вошел Некрасов, только что приехавший из деревни. Он радостно приветствовал Добролюбова, они облобызались, а мы сочли долгом моментально стушеваться. При следующем свидании Добролюбов мне сказал, что по впечатлению, вынесенному Некрасовым за время бытности в деревне, "ничего не будет". |